* * *
Рейсовый «пазик» уже с минуту как хлопнул дверью и умчался, расталкивая тупой белой мордой горячий воздух, а я всё ещё осознавал происходящее.
Стоило ли так рисковать, спрашивал я себя удручённо, всё равно умирать от жажды пока что не собираюсь... Интересно, какая тварь придумала задраить в обед единственную пару ларьков возле автовокзала? Мысленно махнув рукой – лень было расходовать себя в такую жару – я припал к ледяной баночке с живительной влагой.
– Со мной можешь поехать, земеля! Ты вроде в Лазаревку собрался? – окликнул меня чей-то голос.
Я кивнул, не глядя: точно, в Лазаревку!
Потом, преодолевая сонное оцепенение, обернулся на зов.
На только что опустевшей площади автовокзала, неведомо откуда взявшись, стояла на двух велосипедных колёсах посеревшая от старости телега. Возле телеги с запряжённой в неё пегой лошадёнкой с куцым, потрёпанным хвостом, полным репьёв и дорожной пыли, стоял серенький от той же дорожной пыли мужичок, держа поводья в руках.
Наряд возницы смотрелся, по местным канонам, весьма гламурно.
Он был одет  в застиранную белую футболку с оскаленной волчьей мордой и надписью «Аарон Мейден», выполненной славянской вязью. Гардероб дополняли вытертый кожаный жилет и полотняные серые брюки свободного покроя с обтрёпанной бахромой на концах штанин. Окликнув меня, мужичок уселся на край телеги, обнаружив пару грязно-синих кроссовок. Носков он явно не признавал, да и шнурки в кроссовках вели себя довольно развязно...
Осталось добавить, что селянин был сильно лыс, загорел и небрит, а окутавшая плоское лицо густая щетина затухала где-то в районе бровей. В крепких жёлтых зубах его дымилась сигарета без фильтра, безжалостно изжёванная, точно гаванская сигара.
– А когда у нас отправление? – спросил я, проворно забросив сумку и вещмешок в телегу, где уже теснились три разномастных, по виду тяжёлых деревянных ящика.
– А считай, уже едем, – мужичок цыкнул слюной и встряхнул поводьями. – Куревом не богат?
– Считай, что уже куришь, – сказал я миролюбиво. – Пять пачек «Примы» подойдут?
– И бутылка водки! – с готовностью подхватил мужичок. – Деньги-то мне ни к чему, их и дома вечно недостаёт...
Подивившись его нехитрому софизму, я уселся в телегу. Солнце палило нещадно.
Бросив прощальный взгляд на привокзальную площадь, я отправил допитую банку лимонада в единственную на площади ржавую урну, и мы тронулись в путь.

В Лазаревку я ехал взглянуть на дом, который продавал мой городской сосед по лестничной клетке. Езды на автобусе от райцентра под названием Корезань, что раскинулся на стыке Вологодской и Псковской областей, было, по словам соседа, от силы полчаса. То есть, прикидывал я, морщась от нещадной тряски в телеге, километров эдак семнадцать-двадцать... Стало быть, такса за провоз представлялась вполне умеренной.
Ехали мы не спеша, курили и молчали. Говорить в жару не хотелось: даже мухи устали нам докучать. Михайла, так представился мужичок, вёз домой запчасти к мопеду. Возвращаться в Лазаревку Михайле не хотелось: судя по намёкам и редким смешкам, в райцентре у него имелась молодая зазноба. Дома Михайлу ждали вечно голосящие дети, надоедливая жена и нескончаемый ремонт сельхозтехники, которую местным властям, по словам возницы, просто жаль было выбросить.
Я терпеливо слушал его излияния. Меня-то дома никто не ждал.
Бывшая жена, Рита-Ритуля, полгода назад сбежала с немцем-светотехником, с которым она, будучи профессиональной переводчицей, познакомилась на выставке по долгу службы. Детей у нас не было, а друзья и родные Риты, узнав о семейном скандале, мгновенно исчезли из виду, чему я только обрадовался.
Под вечер, изнывая на солнцепёке, я предложил Михайле перекурить, пока я пробегусь «вон в тот заманчивый ельник». Стояли последние денёчки августа, и мне не терпелось застать самый лакомый, первый слой осенних грибов.
Июльские грибы, называемые в народе колосовиками, брать я побаивался.
Ненормальные они какие-то... Что это за грибы, в июле?!

Ельник встретил блаженной прохладой. Всё-таки чудо этот лес, привычно размышлял я, озираясь по сторонам. Ни жары в нём никогда не бывает, ни мороза. Ни дождя, ни сильного ветра... Как ни придёшь, в лесу отличная погода! Разве что весенний лесной пейзаж, весь в чёрных сучьях и грязно-зелёных проталинах, я совершенно не выношу.
Зато в начале осени, в самую урожайную пору, домой хоть не уходи...
А вот и грибы! Я выломал пять-шесть красноголовых вешкарей, как на Вологодчине издавна называют подосиновики, бережно рассовал их по карманам брезентовой куртки. И порысил дальше... Смотри-ка, даже рыжики есть!
Доберусь в Лазаревку, подумал я, переночую у соседовой тётки, а утром – в лес.
Дом, ясное дело, не убежит. Это была моя последняя логическая мысль...
Дом-то, разумеется, и не пробовал убегать.
Зато телега с Михайлой и моими скромными пожитками куда-то исчезла.
Я ещё раз проверил оставленные приметы.
Не вхожу никогда в незнакомый лес, не оставляя ориентиров на выход!
Тем более, когда поблизости – ни шоссе с оживлённым движением, ни железной дороги... Вот сосна с расщеплённым стволом. Вот ветки, заломленные мной на ивовом кусте!
А вот и промоина у самой дороги, где Михайла поил конягу.
Ни Михайлы теперь, ни коняги...

Между тем в лесу начинался вечер. Звенело надо мной комариное племя, радуясь прохладе и грядущей поживе. Нет уж, просто так я не сдамся. Вон они, на дороге, следы от двух велосипедных колес Михайловой телеги... Ага, змеятся и дальше!
Но следы пропали, словно телега вознесла возницу на небо, вслед за Ильёй-пророком.
Я брёл, устало озираясь по сторонам. Дорога постепенно заросла, превратилась в широкую тропу, потом и тропа раздвоилась, разбежалась паутинками...
Впереди светлело, начинался лесной прогал. Пойдём-ка мы по прогалу, сказал я себе.
В чаще леса давно стемнело.
Оказалось, за прогалом был перелесок. А потом лес и вовсе закончился.
Ура! Стоило мне выйти на опушку, как показался ряд почерневших, вросших в землю домишек. За домами виднелась низинка, завершённая тростниковой порослью вдоль берегов еле заметной речушки.
Надо же, подумал я мимолётно, а ведь сосед даже не обмолвился, что в Лазаревке есть речка. Ничего, это мы по возвращении выясним... Лес-то какой грибной!
Дома мутно желтели окошками, но стоило мне подойти к ближайшему плетню, увешанному горшками на кольях, как свет в окнах разом погас.
Дежурный пионервожатый скомандовал отбой, подумал я, усмехаясь.
– Никакой не вожатый! – раздался голос из темноты, заставив меня вздрогнуть от неожиданности. – У нас электричество по лимиту. Как дизель в эмтээс глохнет, так все мы разом – по койкам...
– Вы что, по ночам чужие мысли читаете? – рассеянно откликнулся я, размышляя, почему человек не задаёт мне вопросов.
– А о чём вас расспрашивать? – нехотя откликнулся невидимый голос, и у меня тоскливо заныло под ложечкой... ничего себе! Это нытьё – природный дар, доставшийся мне от бабки-ведуньи и служивший верным признаком грядущих неприятностей.
– С дороги сбились? А нечего было в одиночку по рыжикам шляться! – сварливо сказал голос. Привыкнув к темноте, я разглядел сидевшего на лавочке тщедушного рыжего человечка в продранном ватнике, жевавшего пустыми губами догоравшую самокрутку и поглядывавшего на нежданного гостя, как мне показалось, с удивлением и досадой.
Глаза человечка поблёскивали, словно лунные блики падали на контактные линзы.
– Не приютите, хозяин, путника, отставшего от гужевого транспорта? У вас что там, в ельнике, работает скрытая камера? – не понимая, что происходит, я стал потихонечку раздражаться.
– Отсталый вы какой-то, а не отставший... Он ещё спрашивает! В дом пожалте, коль уж на пороге стоите. И не возникать без приказа! – буркнул рыжий человечек, вставая и направляясь к дому, но вместо обиды я почувствовал непонятное облегчение. – Зов давно выключен, так что разъяснять вас придётся...
Выкинув из головы последнюю фразу, как нечто совершенно бессмысленное, я молча последовал за рыжеволосым и взобрался по ступенькам на крыльцо, состоявшее из шаткого пола и четырех жердей, накрытых дрянной исхудалой крышей.
Оставалось толкнуть дверь, но на пороге я почему-то замешкался и оглянулся.
Всё дышало тоской и заунывной уверенностью в себе.
Войдя в неосвещённые сени, я со звоном опрокинул пустое ведро и здорово ушиб ногу – как мне показалось, о невидимую гирю.
Экая бесхозяйственность, подумал я с досадой. Прибираться, наверное, некому...
– Хозяйки нет, это вы правильно угадали, – пробормотал шедший предо мной человечек, и я решил, что размышляю вслух. С голодухи, что ли?
– А поесть вам скоро дадут, – сказал, не оборачиваясь, въедливый телепат. – Обещайте только не пить взахлёб!
Дверь в комнату распахнулась, и я застыл на пороге, машинально кивнув в ответ.
Горели по стенам свечи. Я выпрямился, больно ударившись макушкой о низкую притолоку, и растерянно огляделся. В единственной комнате стояли длинный и узкий стол, ободранный шифоньер, кургузая печь и лавки, стоявшие вдоль окон.
За столом, убранным давно не стиранной кумачовой тканью, вызывавшей в памяти лозунговые растяжки времён гражданской войны, сидели трое смутно знакомых граждан.  С лёгкой оторопью я опознал ушедших своих вождей – членов Политбюро, словно оживших в глянце партийного агитплаката: густобрового и мясистого Брежнева; высохшего, теребящего узкие губы Пельше и розоволицего, мягкогубого Романова...
Впору было перекреститься!
Простенок между подслеповатыми окнами был занят раструбом старинного репродуктора. В углу виднелась занавешенная икона.
– Вернитесь-ка в сени, товарищ Панов, и доложите, как положено! – просипел Пельше.
Я ощутил, что рыжеволосый человечек, ухватив за рукав, тащит меня обратно за дверь.
– Вы кто? А они кто?! – ошеломлённо спросил я рыжеволосого, в котором теперь легко угадывался хозяин избы. Только хозяин, некстати мелькнуло у меня в голове, помогает вещам обрести покой именно такими вот, небрежно-уверенными жестами...
Рыжеволосый поставил в угол ведро, которое я снова уронил, и произнёс:
– Я – сын врага народа Тимофей Панов! А это члены ревтрибунала. Мне предстоит их осудить и вынести приговор...
– Это Лазаревка? – спросил я охрипшим голосом.
– Это, товарищ, Живгород, – отчеканил рыжеволосый.
Он распахнул двери настежь и громко произнёс:
– Встать, суд идёт! Приступаем к допросу свидетелей...
Даже не пробуй ничего пить взахлёб, напомнил я себе и бодро шагнул в комнату.