Невесомая, воздушная  такая.  Аж дотронуться боязно:  любое прикосновение – грубое вмешательство.  А хочется.  Фактически хочется!  Вся светится в лучах заката, смеется  и с волосами играет. То в жгут соберет, то рукой снизу подденет, и они падают на спину змейкой и рассыпаются.  Лица  ее не вижу. Тянусь рукой, слегка только коснуться. Позволишь?  А она отдаляется. Я к ней, а она отдаляется. Взмахнула руками и...  оторвалась. И растаяла, как облачко, ушла за солнцем...

Всё утро  думал о ней. Так что-то неистово,  что даже уже и понятие потерял: в реальности я или еще сплю? Не надо было ее трогать, она бы не исчезла. Я бы смотрел и смотрел на нее, в этом тоже  счастье.  А так спугнул и что? Один опять.
Мой завтрак нехитрый, холостяцкий. Кусок хлеба черствелого да пара ложек вчерашего супа. Сам варю. Иногда суп прокисает к утру. Стараюсь не замечать, потому что другого  нет. А когда-то  еще перепадет заправиться!

Я тут подрабатываю  недалеко, в Рябовке. Квартировать остался пока в райцентре, крупный заказ в сельпо добью, а там и дислокацию можно сменить.  Пока они там рядятся,  из какого материала  крышу крыть, листовым железом или черепицей – что подешевле да полегче добыть, понятное дело – я в Рябовке тем временем по мелочи кому что. Работы хватает, люди после войны, как  муравьи копошатся на своих подворьях.  Спешат залатать,  замазать все, что с ней связано, чтоб не  напоминало. Смотреть больно.

Я печи кладу. Плотник тоже, люди говорят, неплохой и столярничать могу, крышу вот покрыть, как в сельпо. Правая рука, правда,  малость снарядом покорежена, неудобства доставляет. До медсанбата так и не добрался по тылам. Лекарство  использовал подножное – подорожника на Брянщине вдоль дорог столько, что полк перелечить можно. Других трав не знаю, не знаток. Боялся, гангрена начнется, да и по  дорогам не я один  ходил, но ничего,  пронесло.  Кость только  срослась  неровно,  пальцы  плохо сгибаются и по ночам сильно  ноет. А так я парень «наподбор, с ними батько черномор»!  Так вот работы  много, а про заработок лучше и не говорить. Что взять  с побитого?  Иной раз и за похлебку сработать в радость.

Стой! Давай-ка  завернем. Двор большой,  калитка на одной петле болтается. Протоптанная дорожка к хате, а сбоку от тропки – мой объект,  печь со снесенной почти до топлевника трубой.  Колосник торчит за рамку, дверка только с подпоркой закрывается.  Раз, два,.. пять,.. семь кирпичей надо будет заменить.  Если не считать трубы. Это нам раз плюнуть! На траве вокруг печи рыжие проплешины свежевытоптанные, верный признак, что очаг  хоть  и разбитый, но  рабочий. То есть,  необходимый в хозяйстве, а необходимую вещь  всё лучше содержать в исправном состоянии.

- Чёго це тi тут виглядаэшь?
К тыну подошла  женщина, на вид постарше меня будет, с  торбой в руках. Торба небольшая, но битком набита колосками пшеницы, сквозь ткань  торчат острые остистые чешуйки. Следом за ней девочка лет десяти.
- Не боишься, мать? Третьего дня у Митрохиных, вон изба с краю, пацаненка объездчик нагнал с поля,  мальцу след на плече от нагайки на добрую память оставил, ирод.
- Як що дiтей кормить нiчим, то воно не до страху. Iди вiдсiля, iди.

Я сказал, что мог бы ей печь восстановить.  Но она обрубила:
- Платить нiчим.
- Да я не жадный,  мамаша, много не возьму. А тебе сподручней будет управляться. С такой-то разрухой намаялась, поди?
Жаль. Я уже прикинул, как и что  чинить, с чего лучше начать, но  мы не договорились.  Суровая, всё исподлобья смотрит, с подозрением.  Фактическая нестыковка  заказчика с подрядчиком не гарантирует успеха проекту.  Ладно, день только занялся, найдем чего попроще.
Я  уже развернулся идти своей дорогой, но тут... ей-богу, опешил.

Вы как насчет снов? Я не задумывался о них сроду. Как-то не было повода видеть в снах сверхъестественное дополнение к вполне естественной потребности организма восстанавливать силы. А тут, когда  увидел, как из хаты выходит та, которую я только что,  каких-нибудь три часа назад  во сне видел... 
Да нет,  случайность.  Просто я  дуже багато мрiяв про неi сегодня. Так в любой женщине померещится  та самая...  Но хоть вы что мне сейчас тут говорите, хоть какие «лобачевские»  выкладки приводите, что сон не при чем - а вот она! И всё тут вам! Те же русые волосы, и руки белые, нежные, и спинка точеная такая, как у лани. Лицо? Ну вот я и увидел ее лицо.  Красивое, конечно. Я еще во сне это знал.

Стою с открытым  ртом.
Она долго  причесывается... вот точно, как в моем сне... собрала волосы в кудель на затылок, поправила  синее в мелкий цветочек платье, а уж после  обратила  и на меня внимание. Понимающе-снисходительно оценила мой потрепаный вид - я интуитивно отвел правую руку чуть-чуть за спину, чтоб уж совсем не смущать красу –  хмыкнула игриво и  исчезла в сенях. «Сон в руку!»  - сказала  бы моя мать и была бы, наверное, права.
Надо ли говорить, что с тех пор не было дня, чтобы я не оказался поблизости. Выискивал разные предлоги, чтоб перекинуться словом или с матушкой ее, или с младшими. А уж если повезет с ней перемолвиться, так весь день чумной ходил от счастья. А  перед сном  в памяти  перебирал каждое ее движение, каждое словцо, каждую нотку ее чудного голоса.
Даша, Дашенька.  Да я ж тебе и печь отремонтирую... Да что там отремонтирую, новую поставлю! И тын ваш  разодранный на землю весь повалился – подниму! И на руках тебя, голубка,  носить стану!..

*

С суровой мамашей мы на третий тиждень  нашли общий язык. После моих слов «Бачу нужду вашу, ненькa, анi копiйки  з вас не вiзьму» назвала меня соколиком и потянула во двор:
- Ходiмо до гОрiнки. Борщу наллю.
А там и про свадьбу сговорились. 
- А что? Мне Даша по сердцу, не обижу ее. А ты  лишнего рта посбавишься.  Соглашайся, мать!

Говорю же,  я парень хоть куда! «Ёлки-палки, лес густой!  Ходит Павлик холостой!» Насчет хозяйства на все руки дока. К концу уборочных и печь побеленная, как невеста в белом, посреди двора  дымком манила, и сараюшку камышом перекрыл, и пару табуреток смастерил из старых досок. Всё  ладом,  дорогЕнькi, со мной не пропадешь!

Только вот Даша  моя что ни  день - мрачнее и грустнее. Я веселее, а она грустнее. И так к ней, и эдак, уж нежнее и ласковее не бывает.  Да всё не так. Избегает меня, хмурится и все думает, думает о чем-то своем, пропади оно пропадом.
Я догадывался, о чем она могла думать. Кое-что младшая Лида по наивности выболтала:
- А у нашей Дашки ухажер есть. Они в школе вместе учились, а теперь любятся. Кра-а-аси-и-и-ивый. А мати не разрешают им любиться. А я тоже скоро замуж пойду.  Матуся кажуть, шо найдут мне богатого.

Богатого. Где ж она его возьмет, богатого? С фронта-то всё бедные идут.
Я, конечно, не такой красивый, и рука вот опять же. Да и старше я намного, моей Дашеньке восемнадцать, а мне сороковник скоро. Двадцать лет – это фактическая разница, я понимаю. И не любит она меня, я вижу. Не пара мы, ясен пень. Я был дважды женат, дочка взрослая есть. Всё, всё понимаю! А отказаться от нее - сил никаких.  Люблю ее и всё! Люблю-ю-у-у! Понимаете вы это или нет?! Ну хорошо,  она  не любит, пускай! Но я сделаю все, чтоб потом  полюбила! Я всегда буду рядом, буду ее опорой,  стану ей необходим, я заполню собой ее жизнь, она не сможет дышать без меня! Она поймет, что я надежней ее безусого «ухажера»!

В сумерках накануне  свадьбы я застал ее одну возле той самой новенькой печки, свахи нашей.  Выловил, чего уж там!
Еще не наступили холода, и в пожухлой траве  звенели редкие сверчки. И небо еще было теплым и бархатистым.
Мы не разговаривали. Я маялся и не знал, какие подобрать слова, чтоб убедить ее в правильности моего и мамашиного решения. А ей просто не о чем было со мной говорить, всё ж решено. Она только и могла, что смотреть на меня...  Как смотрела!  В глубь проникала, в самое сердце пронзала!  Это был взгляд подстреленной охотником лани. Ни с кем не сравнить мне ее, любушку мою, только с легкой, безгрешной  ланью.  Стоит, истекает кровью, вот-вот быстрые ноги подломятся, и смотрит.    Глаза сухие, видно, ночами всё выплакала. Один только горячий укор в них:  «Зачем ты меня убиваешь?»
В тот вечер я первый раз готов был ее оставить.

Утром, едва  петухи прокричали,  я уже был на ногах.  Полный новых сил и надежд и готовый на крыльях мчаться  в столь милую сердцу Рябовку. Птицы в роще через овраг надрываются спозаранку, как шальные, а ночью ближе к утру соловья слушал. «Фить-фить-фить, тёх-тёх-тёх, ай-яй-яй, ох-ох-ох! Там соловейко щэбетав».  Сон-то не берет в такой ответственно-счастливый  момент! Вчерашнее немое свидание  стерлось из памяти, и вместе с ним забылись  мои благородные порывы. Потому как в будущем нас с Дашей  ожидали одни гаразды, я был в этом совершенно уверен. Счастье с подарочными баулами уже сидело на чемоданах  на товарной станции и высматривало нас, постукивая нетерпеливо ножкой: когда уже молодые встанут из-за свадебного стола, чтобы отправиться в жизнь?

А за  столом сидели гости, пили горiлку собственного мамашиного изготовления, пели песни и кричали «Горько!»  Ничего, что песни грустные: «Ой, дiвчина, шумить гай, кого любишь – забувай, забувай!» Стерпится, что губы невесты в «горьком» поцелуе холоднее стального окатыша в промозглую осень. И то верно, не лето ведь  уже. Плевать  на осторожные, с оглядкой пересуды, что, мол, невеста за печную трубу  продана. Пусть говорят. Завидуют, черти!
Одно только  меня опять  томило. Невнятно, издалека  вроде как, но было. Дашенька моя вся какая-то...  потерянная, неодушевленная...  Как опавшая роза. Как обреченная. Но от  жалости  моя любовь еще сильней разгоралась и  крепче привязывала меня к ней.

*

Ну так что ж, понеслась наша семейная жизнь, как товарняк, стуча на стыках грозными предупреждениями:  что-то не так,  где-то не там.  Что ни станция – глухомань, я кричу – меня не слышат, и со мной не заговаривают.
Первый дом бросил недостроенным. Столько души в него вложил!..  Всё испортила: гулять начала. Не направо-налево,  нет, один выбрала себе объект, но основательный. Когда стало  стыдно на люди показаться,  погрузил ее вместе со скарбом на бричку и – айда ну из села!  Таким макаром за семь лет сменили не один насест. Поначалу все тихо-мирно, пока от любви своей отойдет, пока обзнакомимся на новом месте, работу найдем подходящую  – жить можно. Новый дом, дурак, закладывать начинал, надеялся. А потом опять, как говорится,  понеслась душа в рай!  Как ласточка, когда приходит время,  начинает вить гнездо  под крышей или в сенцах под потолком:  старательно, заботливо, со всех сторон обмазывает, чтоб птенцам теплее. И никого к  нему не подпускает. Так и она. Создает свой очаг внутри нашего с ней мира, и мне туда вход заказан.
Я не выдержал. Покидал пару рубашек в балетку и, пока она на работе в буфете  свои шуры-муры новые заводила,  уехал к чертям собачьим долой из этих проклятых мест. Родина  моя чуть восточнее, туда и подался.

Отрубил – значит, отрубил. Даже поджениться успел.
И тут меня  опять  накрыло. Вызывает по междугородной связи  брат Дашин на разговор.  Никогда никто даже писем не писал, а тут...  Растревожился я, пока трясся на попутном грузовике в  район, передумал все что можно было. Вся жизнь с Дашей, как одна картинка перед глазами встала. И не ошибся.
-  Дарья померла. Завтра похороны...  Не успеешь... Заражение крови. Аборт сама себе сделала, катетером. Поранила там себе что-то, заражение пошло... Да как тебе сообщить, ты же адрес не оставил! Митька, дружок твой, случайно заехал, а так бы и не знали по сю пору, где тебя искать...

На похороны я, конечно, не успел. Самолеты не летают, поездом - трое суток. На кладбище у ее могилки просидел два дня. И ночью не уходил.  Без еды? Ну да, без еды. Не привыкать, на фронте хуже бывало. Разговаривал с ней, теперь-то она не отвернется, выслушает,  и идти ей некуда больше от меня. Фактически! Прощенья просил. Не простила, я бы почувствовал.
Так только кажется, что рождаешься на свет свободным по одному  лишь определению. И не замечаешь, что подвергаешься насилию  такими же человеками, как сам. Человек – эгоист. Любой и всегда, в каждую минуту своей жалкой жизни.  Любит – и то для себя.
Вот и сбылся мой сон, восемь лет прошло и сбылся: не надо было ее трогать, пускай бы жила.

*

Я мою Дашеньку пережил не намного.  Что это было: кара небесная, судьба или легкомысленные мои отношения со здоровьем  (не понимали мы друг друга) – судить уже не мне. Не буду кривить душой: не с благоговейным облегчением принял я свой диагноз, что  вот, мол, и я к тебе, любушка, потому как без тебя все равно жизни нет. Трепетал  в страхе,  как и все грешные, выполнял все  предписания онколога,  не сторонился  народных средств, хватался за жизнь изо всех моих уходящих сил. Но, увы,  не был помилован даже ради  наших с Дашей двух маленьких дочек.  Слякотным октябрьским  утром после полугода  мучений от вынимающих душу  болей в желудке я умер.