Есть такие люди, у которых блядство в крови. Они любят, и хотят счастья, но их лейкоциты вперемешку с какой то белой субстанцией навроде мужицкой кончины не дают им испытать этого счастья сполна, и не дадут никогда. Эти гены неистребимы, наверное, и блядство будет жить в них, никогда ни на минуту не впадая в полудрему.



У меня была подруга. Манька. Была.
Почему я с ней дружила? Не знаю, наверное, мир казался мне чуть проще и заманчивее, и не терпелось попробовать все и сразу. Манька вызывала у меня какое то пугающее и восторженное чувство, легкое, как пушинка и трепещущее в воздухе каждый раз, когда она назидательно что-то говорила о сексе и о своем многогранном опыте.
Мать Маньки была дородной женщиной лет 50, которая неустанно твердила о пользе сырой пищи, и жевала жареную картошку вприкуску с салом. Отца не было и вовсе.
Помешанная бабка, неустанно наполнявшая свою кровь чистым спиртом, была вечно запуженной и скрипящей, и я никогда не забуду, как она, уползая в мутном своем сознании и с белесой пеной у рта, оставляла на полу мокрый вонючий фекальный след.

- Ты проходи, не стесняйся! - Манька пнула мне замызганные тапочки. - Сейчас пойдем убираться.
Я выскребала помои из углов, драила ванну, окна, стекла, посуду, натирала до блеска полы и выгребала кошачьи какашки из под дивана. Я не думала о том, как же можно было так засрать квартиру – я восхищалась Манькой и готова была сделать для нее что угодно, лишь бы немного изменить ее взгляды на жизнь, и квартира ее мамы была для меня лишь временным пережитком.
Сама же Манька жила в отдельной однушке в проклятых чертями ебенях. Иногда мы сидели в облезлой кухоньке с засранными углами, а Манька пекла картошку с рыбой на отмытом хлором противне, и еда эта вызывала невольную тошноту.
Комната Манькина представляла собой загашник с облезлыми советскими обоями, старым сервантом, диваном и раскладушкой в углу. В другом углу стоял старый компьютер, а в серванте, на самом видном месте, валялась куча чистых лифчиков и трусов. Трусы были ядовито-противозных цветов, и выдавали Манькину блядскую кровь и ее целиком, с наклеенными на «момент» ногтями, покрашенными красной краской жидкими волосами и дешевыми шмотками, потертыми от длительной носки.
Мы в тот день сидели у компа, и девица на ресурсе знакомств цепляла вседоступностью парней, и заманивала их в квартиру.
- Знаешь, он какой! – восторженно рассказывала Манька – Посмотри! – она открыла фото белобрысого паренька – Правда, красивый?
- Красивый… - потянула я и глупо улыбнулась.
- Я могу его к себе пригласить! – брякнула подруга и принялась за соблазнение паренька.
Я отмывала противень от рыбы и запаха хлора, когда на кухню зашла довольная Манька и сказала:
- Он через час приедет! Накрасишь меня?
Вытряхнув из сумки дорогую косметику, я принялась рисовать. Рисовать ее, словно молодой художник рисует свои первые произведения, рисовать ее новую и прятать ее нутро за слоями краски. Я не вытаскивала ее внутреннее состояние наружу, я просто заново ее создавала. Я спрятала ее блядский блеск в глазах за слоем туши, оттенила потасканность ее румянами, а отпечатки мужской плоти на ее губах спрятались под легкими помадными штрихами. Королева, эталон женской красоты проявлялся под моими ладонями. Она была совершенством, божеством, девушкой, у ног которой стелют ковры из роз.
Я подвела ее к зеркалу.
- Мне не нравится – сказала Манька. – помада должна быть поярче, теней побольше… Я получилась тусклой. Эх, ну все равно уже поздно исправлять! Так, губы подкрашу.
Манька пыталась быть агрессивно-сексуальной, и хотела вновь обнажить то нутро, которое я так старательно прятала. Она обвела губы вульгарно-красной помадой, и следы многократных минетов и белой спермы вновь проступили сквозь нежную кожу ее губ.
Я видела, я видела ее, я представляла, как тело этой девушки знавало не одни мужские руки, и не один член касался ее рта.

Манька была блядью. Блядью такой, о коих не пишут и не говорят, и не преследуют их законы, и не задевают морали. Ей не нужна была плата, ей не нужно было даже дешевое вино и шоколад, ей нужно было внимание и, наверное, она мечтала о любви и семье. Я убеждала себя, что это вся ее сегодняшняя жизнь - неправда, что ей просто нужно помочь, поговорить, стереть с нее следы той жизни, жизни, вызывающей тошноту запахом затхлости и немытости, сигарет и дешевого пива, запахом хлора и рыбы…
- Хочешь, я дам тебе свою юбку? – сказала я, надеясь, что черный атлас отвлечет внимание паренька от ее вульгарности.
Манька хотела. Она натянула мою юбку, и юбка затрещала на ее широких бедрах. Молния не застегивалась. Моя юбка жала Маньке, а в ее джинсах я была похожа на медведя.
Топот. Звонок в дверь. Жухлая роза и две бутылки пива.
- А что ж ты не сказала, что ты с подругой?! Я бы три взял!
- Я не буду – тихо сказала я и зашла на кухню.
Следом на кухню зашли и они.
- Рата, это Гриша. Гриша, это Рата.
Гриша хлопнул Маньку по заднице. Манька хихикнула.
- Красавица ты, Манька. Лучше чем на фотке!
Я потупила взгляд. Видеть это я больше не могла, и ушла в единственную комнатушку с желтыми обоями.
Через пять минут Гриша прошагал по коридору, обшарил карманы, достал пачку гандонов и, оскалившись, взглянул в мою сторону. Я сжалась. Через 10 минут мой слух прорезал поступательный стук. Ее стоны резали мне сердце. Ее всхлипы били меня по почкам. Ее удовольствие было моими слезами. Скрип старого стула разрывал тишину. Еще через 20 минут Гриша одел куртку, попрощался и вышел. Я робко вошла в кухню.
Манька сидела на стуле с раскинутыми ногами и улыбалась.
- Классный, да? - спросила она.
Я молчала.
- Как то все неожиданно получилось...
Я молчала.
- Интересно, он позвонит?...

Я вышла из квартиры, села у двери и смахнула со щеки соленую слезу.