На площади 25 апреля итальянского городка Террачина в тени старого дерева  стояла длинная скамья. Уже с раннего утра они появлялись на этой скамье,  выползая из своих квартир с дешевыми кондиционерами, разминая ломкие  старческие кости. Старики. Они облепляли отполированные задами доски словно стая сморщенных гарпий: скрипели разговорами, смеялись, кряхтели,  хлопали друг друга по спинам, читали газеты, чесали свои большие с  торчащими пучками волос уши и смотрели тусклыми глазами на гору Сан  Анджело и провожали отходящие автобусы на Монте-Сан-Бьяджо. Порой налетал  легкий ветер с моря, тихо гладил ветви старого дерева, отрывал одинокий  высохший лист, унося его в сторону гор к храму Юпитера или к старому  городу... кто знает куда? И не приходил больше кто-то из стариков на  площадь, пустело место на скамье. Ненадолго. Всегда приходил кто-то новый  и новый лист трепетал на ветру.

Они раздражали Марио - всякий раз, когда он ехал на моторине в сторону  рыбацкого канала к своей Лауре, они поднимали руки и скрипели ему: "Ей,  Марио! Как дела, Марио?". Что общего у него с ними? Что они ему? Он  раздраженно ворчал что-то в ответ и бранил проклятые пробки, из-за  которых он не мог унестись прочь от назойливых стариков. А они наперебой  кричали: "Передавай привет Лауре, Марио! Заезжай на пару пива, Марио! Бона фортуна, Марио!" Он глядел в их глаза исподлобья: в мутные с какой-то вызревающей тоскливой пеленой в глубине - глаза цвета серых листьев - и то, что он видел, вызывало в нем непонятный злобный страх - должно быть, именно поэтому он так бесился. Но приехав домой он забывал все среди ласк своей Лауры и та неясная тоска, оставшаяся от взглядов стариков, уходила.

Шли дни, падали листья, кружась среди мусора и мятых газет. Часы тикали  на морщинистых руках и щелкали игральные кости. Мохнатые стариковские уши  под засаленными кепками ловили звуки уходящей жизни: рокотанье новых  автобусов из других городов, крики детей, ругань старух, смех молодежи.  Нависшие над обвалившимися губами носы ловили запахи рыбацких сетей из  канала, бензина, цветущего по обочинам Аппиевой дороги олендра. Лишь гора  Сан Анджело с храмом Юпитера на вершине была неизменна в этой уносящейся  прочь жизненной сутолоке. Да и скамья со стариками - стоит будто осеннее  дерево - листья все желтеют, шумят на ветру, высыхают, отрываются и  улетают бог знает куда. 
Иногда Марио казалось что и сами старики и все их движения подернуты  мутной поволокой, какой-то патиной или паутиной... Кисель, вываренный из стариковских костей - вот что он видел в их глазах. Само время замедлялось на этой  скамье, словно желая показать себя со всех сторон как в музее древностей.  И эти запыленные нелепые куклы-экспонаты звали его к себе, протягивая  тщедушные тряпичные лапки.

Как-то Марио, проезжая мимо площади, почувствовал сильную жажду, в глазах  его потемнело, он сильно задышал и остановился. Поставив возле дерева  моторину, он проковылял мимо радующихся ему стариков к питьевому  фонтанчику и долго-долго пил как лошадь после нескончаемой скачки по  бесконечному полю. Оторвавшись наконец, он подошел к старикам и один из  них подвинулся. Марио сел. Старый Антонио хлопнул его по спине. "Эй,  Марио, как дела, Марио?" - послышалось со всех сторон. Кто-то протянул  ему пиво. Он взял, опустив глаза, и тут увидел свое отражение в луже под  ногами - затянутое патиной изможденное лицо в кисельной пелене и тусклый  взгляд. И серые листья, летящие над его головой.