Благое слово автора.
Вот и подошла очередь издания четвертай части этаго ебливого поноса, гордо именуемого (мною) железной колбасой. Начну с горделивых пожеланий насущному человечеству бездумной кадушки с маслом безоговорочного признания потребительской идеологии. Выкурив уже пол-сигареты и стряхнув пепел (с клавиатуры), я перевернул касету с музыкой на следующую сторону и сказал: "Вот сейчас ты сидишь пред монитором, вжавшись спиной в стул, сопя, как загнанный зверь и щерясь… щерясь беспредельно". И я буду по-своему прав. Всё, что придумано человечеством и написано на бумаге или на мониторе - спижжено. Всё в этом мире спижжено, как дважды два четыре. Всё уже было придумано сотни миллионов лет тому назад мудрыми Диназабрами. А вот и обещанный эпиграф:

"Попробовав встать, я снова упал. "Гололед",
сказал я и почувствовал боль в колене. Но все
же меня радовало, что люди из пивной меня
не увидели, и потому мне показалось самым
удобным пролежать здесь до рассвета".

Кафка

Происшествие в вестебюле проходной сорок восьмого элеватора.
В гигантском помещении вестебюля сорок восьмого элеватора раздавался назойливый гул плачущих модемов. Я шагнул через порог его чугунных ворот и вдохнул густой аромат свежесобранного зерна, наваленного в раздувшиеся от натуги титанические полиэтиленовые пакеты. Меня накрыло, приятная дрожь разошлась по телу, и ноги стали ватными. Не в силах стоять, я опёрся рукой о подошедшего человека. Повернув к нему своё изможденное, прорезанное шрамами и морщинами лицо, я с трудом мог различить темно-серое расплывающееся пятно вместо головы. Из пространства до меня донесся его гудящий голос, говоривший какие-то слова, но я уже не слышал его. Живот свело от нахлынувшего запаха пищи. В соседней конторе выпекали широкие хлеба, турецкие батоны и бублики с маком, и пили, пили, пили их с чаем. Веки стали такими тяжелыми, что я не смог их поднять, когда они вдруг с грохотом упали на мои красные укуренные афганкой глаза, с лязгом распахнулся рот и струйка слюны скатилась по подбородку, смачивая грязную засаленную бороду. И тут я понял, что проваливаюсь в непонятного человека - моя рука проткнула его насквозь, ведь он был рыхлый, его глиняная корка треснула, и я вот-вот должен был упасть на пол, разрушив бедного ни в чём не повинного работника, рьяного сотрудника общепита. За толстой чугунной стеной кто-то громко бил молотами по головам разочарованных невест.

Случай, приключившийся со мною в один из солнечных майских дней.
Подойдя к балкону, я припомнил этот неимоверный случай на проходной сорок восьмого элеватора, когда меня чуть не вынес насмерть грязный обкусанный турецкими батонами бомж. По тротуару несся автобус, набитый до отказа лоснящимися от пота людьми. Они то и дело доставали из карманов пинджаков грязные измусоленные платочки и оттирали обильный горячий пот. Окна в автобусе запотели тоже, и вся улица буквально содрогалась от мученических криков миллионов вспотевших заживо жителей, трясущихся в атобузах, тролебузах и траммаях. Посмотрев на термометр, висевший на балконе маво соседа слева, я ничего не увидел, потому что, даже несмотря на то, что расстояние было небольшим (метра три, не больше), раскалённый майский воздух дрожал и плыл так, что, казалось, объективная реальность перестала существовать. Некоторым казалось, что плывёт и качается не окружающий пейзаж, а они сами. Наиболее подверженных людишек рвало прямо на улице, потому что морская болезнь не знает жалости и норм общественного поведения. И никогда не узнает, так как у ней нету того, чем обычно узнают и воще. Рвало людей страшно, просто писдец какой-то. Вся мостовая покрылась разноцветными лужицами бывшей в употреблении пищи. Один почтенный гражданин во фраке и с бутылкой шампаньского в руке, которое он секунду назад пил, элегантно крутя тростью, запрокинул голову за спину и, издав душераздирающий утробный звук, опорожнил свой кишечник. Могучий фонтан взметнулся над мостовой, и струя жидкости, переливаясь в лучах палящего солнца, играя всеми цветами радуги, разбилась о раскалённый асфальт, разбрызгивая сверкающие капли. Увиденное поразило меня своей неимоверной красотой. Я и мой сосед, вышедший как раз в этот момент на балкон, громко зааплодировали талантливому джентльмену, и крикнули "браво!" Польщенный и немного смущенный таким обилием внимания к своей скромной персоне, господин сделал короткий поклон, приподняв над головой свою франтовскую шляпу-котелок. Моя соседка сверху, перевесившись через подоконник, бросила ему чахлый комнатный цветок, заблаговременно выброшенный из окна. Благородный господин с благодарностью принял его, выудив двумя пальцами из лужи горячей блевотины, и поклонился даме. Честно скажу, в тот момент меня обуяла ебливая ревность, и я сам злился на себя, что возомнил, будто имею право беспредельного контроля над своей соседкой, три минуты назад клявшейся мне в любви до гроба своим заплетающимся шершавым языком, вперившись в меня своим безумным взглядом. Мне стало жалко крошку, переболевшую в прошлом году менингитом, и я любезно удовлетворил её просьбу прямо на лестничной клетке, под ящиками для писем - накормил и напоил её до беспамятства. Вот.
Через пять минут вся наша новоиспеченная компания была в сборе. Мы собрались на кухне моей просторной квартиры, в единственной комнате, то есть на кухне. Кухня была просторна. Через раскрытое окно в помещение ползли зловонные ароматы весны. Я представился гостям, наливая рвотный зеленый чай в фарфоровые стаканчики, и познакомил гостей между собой. В кресле грузно развалился заплывший жиром Сан Саныч, пухлыми пальцами открывая пачку Ворошиловского Стрелка, любезно подаренную мною, На стуле сидел Светлый Князь Контрашевский в испачканном фраке, на подоконнике располажилась, полулежа и закинув ногу на ногу, соседка сверху, Валя Чернь. Было так жарко, что она сняла с себя лишнюю одежду, оставив только сандалии и изъеденную молью майку, не скрывавшую, однако, почти ничего из того, что принято скрывать. Я занимал любезных гостей рассказом о происшествии на сорок восьмом элеваторе - Сан Саныч хохотал своим раскатистым басом, Князь Контрашевский удивленно поднимал брови, а Валя Чернь била иеня по плечу, заливаясь игривым смехом и намекая мне на то, что я ей должен пять рублей на радиодетали. Неожиданно раздался звонок и все насторожились… Я подошел к двери, и посмотрел в глазок. Радости моей небыло предела! Я рванул на себя дверь, распахнув настижь объятия, приготовленные для нежданного посетителя. Сколько лет сколько зим - сказал вошедший и крепко обнял меня, хрустнуло бедное мое многострадальное пятое ребро. Тот самый Третий Сосед, что уходил за напалмом и не вернулся. Теперь он с нами. Пройдя на кухню, он водрузил толстую хозяйственную сумку на стол и осторожно раскрыл, аккуратно потянув за собачку молнии… Целая гора плана! Все смолкли, но через мгновение кухня буквально взорвалась диким хохотом, неукротимым ликующим смехом, и щастье заглянуло в наши души.