Йоханнин пульс я мог читать по площадям, разбросанным на севере Германии в коротких и забытых городах, в которых к Рождеству бывает снег, часовни бы вполне могли считаться пальцем третьим слева на ее руке, ресницы в чем то схожи тем деревьям, что в избытке к солнцу тянут стройные тела на набережных небольших озер в которых плавают прекраснейшие чайки, грудь я бы просто целовал в смешные солнца, и каждый лучик, вдавленный в себя, я облизал бы языком.

Йоханна, я хочу увидеть Ваш пупок, мне не позволено, я понимаю, но я хотел бы провести подушкой пальца по его краям, нестройным очертаньям, в которых, как мне кажется, прочесть я б смог два-три о Вас стихотворения, запястья Ваши я хотел бы просто сжать, оставить паппилярные следы своей руки на тонкой коже Вашей, чтобы следы остались не на теле только, но и на том, что Вы назвали бы душой, представьте, через множество людей встречаемся другие мы, и узнаем друг друга по глазам и этим полустертым отпечаткам моей руки на Вашей тонкой коже и Ваших умных и глубоких глаз в моей душе.

Йоханна, Вы представьте только, в каком-нибудь Париже, в ноябре, в одном кафе, два грустных человека, и они пьют кофе, и вдруг мужчина подойдет к прекрасной фрау и приложится губами к отпечатку, и Вы, Йоханна ( а Вы и есть та самая печали полная и неземная фрау, мужчина – я), и Вы, Йоханна, прочитаете в его глазах короткое из прошлого послание и подпись – отпечаток Ваших сильных и глубоких глаз, с ресницами, в которые влюбился один поэт, с цветком из дырки рта, пусть не найти мне слов Вам объяснить про это, неровный силуэт в спине окна на фоне звезд, который как-то ночью Вы увидите, Вам объяснит, поверьте только, всякая любовь мертва, когда в нее не верят, и скрипнув дверью я удалюсь, но не сказав банальное пока, а выдавив намек на до свидания.