ЧТО-ТО ВРОДЕ ВСТУПЛЕНИЯ.

Вы когда-нибудь задумывались о том, что, реализовав вместе все ваши грандиозные планы и пустые мечтания, вы смогли бы построить целую новую вселенную? А исполнилось ли хотя бы одно загаданное вами пожелание? Если вы кивнёте, то я скажу, что это совпадение, если же покачаете головой – может, вам все-таки попробовать заглянуть внутрь души своей и понять свое предназначение? Ведь кораблю ни один ветер не будет попутным, если капитан не знает, куда он плывет…
Вы пожимаете плечами, отворачиваетесь и плывете дальше в спокойном океане житейских проблем. Сейчас вы в самом старом автобусе в городе. Едете на работу, на учёбу, к жене, к любовнице. И вы совсем не удивлены, когда к вам подходит контролёр – у него такая работа. Удивляетесь вы чуть позже, когда не можете найти ваш счастливый билет, который – вы точно помните, – был в кармане, в сумке, за отворотом рукава.
Чертыхаетесь, скандалите с контролёром (ай-яй-яй, а с виду такой приличный!) или платите штраф. Подозрительно коситесь на стоящих рядом подростков, ругаете себя за рассеянность...

А билет взял я.

Можете злиться на меня, наплевать. В конце концов, вы не знаете, как пользоваться счастливыми билетами, а я знаю. Вы ездите в автобусе, а я в нём живу.
Я – Буревестник. Нельзя сказать, что меня так зовут – меня вообще никто, никак и никуда не зовёт. Это даже не имя, просто я так себя ощущаю. Это первое правило. Никаких имён и определений.
Только тогда Хозяин Всех Миров бессилен.
Но по порядку.
Когда я понял, что никогда не исчезну, никогда не перестану существовать? Точная дата, время и место – седьмого января 1997 года, два часа ночи, моя квартира. Когда мы с Надей лежали, обнявшись, и когда она высказала ту самую мысль, с которой всё это и началось. Она всегда мыслила нестандартно. И поступала тоже. В общем, это была...

Надежда.
Черти сбежали из тихого омута, когда там появилась ты – их замучил комплекс неполноценности.
Кстати, Надя сейчас едет в Моем автобусе. Вы можете увидеть её на заднем сиденье, как раз возле неприметного человека в затемнённых очках, который время от времени на неё поглядывает. Она в изящной каракулевой шубке, красных сапожках-ботфордах. Чеширская Кошка. Забавно – едет, смотрит в окно и не знает, что я совсем рядом.
Привет, моя Надежда! Ты совсем не изменилась, а я?
Разумеется, у нас получилось все не сразу. Ей тогда было двадцать пять, мне двадцать три. Но и в этом возрасте я был наивный романтический дурачок - так она сказала. Это первая причина. Во-вторых, у неё был совсем неплохой муж. И, в-третьих, я просто не в её вкусе. Пока с ней был мой братишка…
Всё это я узнал после нашего первого поцелуя – длиной не меньше, чем десять минут. Чёртики, сбежавшие из тихого омута, прыгали в её глазах, да ещё как прыгали.
Но я опять рассказываю не с начала.

ЧАСТЬ 1. СЛАВА

1.
Сначала я родился. И очень быстро получил статус паршивой овцы. Пока остальные дети в детском саду боролись, бегали и травмировали себя посредством падения на пол из различных мест и положений, юный идиот в уголке читал по слогам довольно толстые книги, которые с боем выносил из дома. Я научился читать в три с половиной года.
Емеля, ты должен есть кашу, иначе никогда не вырастешь!
А я и не хочу вырасти. Мне и так хорошо.
У меня были совсем неплохие родители – даже, пожалуй, хорошие. Я имел возможность сравнивать, приходя к приятелям.
Родители в жизни не подняли на меня руки, чем я бессовестно пользовался. Я рано выбил себе право поздно возвращаться домой, у меня всегда были не бог весть какие большие, но всё же свои карманные деньги. В общем, то время было очень даже счастливым. Единственное, что меня в детстве не устраивало, так это
Емельян, надень шубу – простудишься!
Ну и пусть.
Сколько я себя помню, мне всегда, с самого детства, хотелось одного – свободы, независимости. Причём, полной. Лет с пяти я чувствовал, что за мной следят. Дают сделать одно и не дают другое. Дёргают за ниточки, как куклу. И я упрямо стремился порвать ниточки, освободиться от этой воли, которая мне себя навязывала. Людей на земле шесть миллиардов. Это я прочитал в журнале, когда мне было шесть лет. Шесть миллиардов, и каждый стремится влиять на тебя, показать, что он значим, что он вообще существует. Каждый, начиная с родителей.
Емеля, не читай так много – посадишь зрение.
Емеля, не дерись!
Емеля, не...
Я не говорю, что родительская опека не нужна в детстве, а родительский совет – в течение всей жизни. Просто, кажется, я получил этого больше, чем мог взять, возможно, “на правах” (читай – на бесправии) младшего. Другое дело – мой младший брат.
Да, мой младший брат – это всегда было “совсем другое дело”.
Я рос хрупким, а он в четырнадцать выглядел на семнадцать.
Я был язвителен, циничен, ядовит, с детства получил прозвище Ёж из-за своей колючести.
Самая моя противная черта – без обиняков в глаза человеку, коллективу, социуму сказать про все недостатки, которые я находил круче иного черного лабрадора.
Он был очень дипломатичен, мог поладить с любым человеком, любого возраста и склада. Он всегда искал компромиссы в спорах, в отличие от меня. Наконец, он был добр. Добр, а вовсе не слабохарактерен, как могло показаться со стороны.
Когда мне было двенадцать, а ему, соответственно, девять, он отбил у толпы уличных дебилов котёнка, в печальной участи которого никто не сомневался. И принес его домой.
Я, стоя в сторонке, лишь крутил пальцем у виска.
– Бывают в жизни огорчения, - сказал братишка, потирая разбитые вдрызг костяшки пальцев. – Ёж, ты заметил, как я их отметелил? Учись постоять за себя и за тех, кого приручил...
Мы были очень близки, и я, никому никогда не открывающий души, с ним мог быть абсолютно откровенным. Что характерно, с течением времени наши отношения становились все лучше.
Но я отвлёкся.
Начиная с пятнадцати лет, брата всегда окружали девчонки, девушки и женщины. Он был очень красивый, видный. И еще он всегда любил и умел со вкусом одеться, но дело, конечно, не только в этом. Просто он был очень тёплым человеком. Женщины чувствовали себя с ним уютно и защищённо. Они от него тащились.
А я, старший брат, был белой вороной, и слабый пол бежал от меня, как черт от ладана.
У нас была одна комната на двоих, и таким образом, его гости и гостьи оказывались также и моими. Не все они имели железное терпение, а у меня был совсем не ангельский характер. Неожиданно для себя самого я мог выкинуть какую-нибудь штуку или сострить, из-за чего брату приходилось постоянно спасать положение.
Милое большеглазое создание жалуется на несправедливость мира вообще и на водителя, облившего её грязью от ног и до плюс-минус бесконечности (девушка явно математик) в частности.
И именно тут я как бы случайно интересуюсь, через тире или без пишется “собаке – собачья смерть”?
Или:
– Ольга! Какой классный шарф, сама связала? О, да ты, я вижу, на все руки... на все ноги... и на всю голову...
Такие экспромты приходили мне в голову очень легко, а срывались с языка и того легче.
Братишка понимал, что я делаю это не со зла, и никогда не выговаривал мне. Я же, в благодарность, старался пореже совать свой длинный нос в комнату.
Наверное, я и правда был таким невыносимым подростком, каким меня характеризовали учителя. Но я ничего не мог с собой поделать, хотя, объективности ради, – не очень и старался.
Была у меня особенность, из-за которой у меня везде и всегда были проблемы. Нет, не так, – из-за которой у всех везде и всегда были проблемы со мной.
Емеля, пожалуйста, я прошу тебя!
Эта подстройка, как говорят психологи, правильная. А вот другая:
Емеля, почему ты не делаешь это, когда делают все? Ты что – особенный?
Ты должен приносить сменную обувь!
Ты опять без сменки? Ты же её принёс! Почему не переобулся?
Вы не сказали, что я должен переобуваться. Вы сказали, что я должен её приносить.
Дневник!
Бедные мама с папой. Каких только записей в моём дневнике им не приходилось читать.
Дерзит. Дерётся. Не умеет ладить с коллективом. Пришёл без сменной обуви. Принёс вместо сменной обуви тапки. (Покажите закон, по которому тапки – не сменная обувь!)
Словом, стоило Емеле дать понять, что у него существуют перед кем-либо какие-то обязательства, что он должен, в него тут же вселялся легион. И, на моей памяти, Моего упрямства не мог сломить никто.
Ты должен ходить в этом костюме!
Ты должен участвовать в самодеятельности, у тебя хороший слух. Ага, есть. Ты вообще имеешь представление о различии просто слуха и музыкального? Оно и видно.
Не спорь со мной!
Ты обязан делать это!
Ты должен...
Чёрта с два я был кому-то должен!
Я объявлял войну каждому, записавшему меня в должники, и, как правило, жёстко войну выигрывал. Потому что, когда было нужно, я умел быть непробиваемым. Мне было наплевать на чьё-то мнение обо мне, как наплевать на вашу злость относительно пропавшего счастливого билета.
Надеюсь, вы о нём не забыли?
Разумеется, я считал себя сильным и самодостаточным. Хотя был худеньким очкариком.
Но в душе я был орел. Но момент, когда я встретил кое-кого посильнее, приближался семимильными шагами.
Историческое событие произошло в конце ноября девяносто четвертого года.
Я восстановился на третий курс инженерного факультета – оттрубив два года в армии родной за академнеуспеваемость -, а брат второй год учился на медицинском по специальности “терапевт”. По-моему, он никогда не резал жаб, – он даже червяка раздавить не мог по этическим соображениям, – но, уж точно, учился делать что-то не менее полезное. Иначе это не был бы мой брат. Ему было тогда девятнадцать.
Однажды вечером он вошёл в комнату с незнакомой девушкой, или женщиной – на ней не было написано.
– Здорово, Склифософский, – сказал я.
– Привет, Ёж, – сказал он. – Надя, это Ёж. Ёж, это Надежда...

2.

Кстати, если уж вы едете в моём автобусе, переместите внимание в середину салона, на четвёртое слева место от кабины. Нашли? Вот. Видите, там сидит человек лет сорока? Это Ваня. Он хромой, то есть, конечно, сейчас этого не видно, но если он встанет... В общем, неважно.
Ваня – любопытная фигура. Музыкант-любитель, одинок, родственников нет, живёт на пособие по безработице.
Часто его можно встретить на автобусных остановках. Он подходит к вам своей прихрамывающей походкой, заглядывает в глаза каким-то всезнающим и одновременно голодным взглядом и заводит разговор. Даже если вы человек необщительный, разговор вы, неожиданно для себя, поддерживаете. А пообщавшись минуты три, с лёгкостью отдаёте ему небольшую сумму – рублей десять-двадцать. При этом он заверяет вас, что деньги обязательно вернёт. Вы не очень-то верите, но на душе у вас легко. Помогли хорошему человеку, попавшему в затруднительное положение.
Городским нищим было бы полезно поучиться этому искусству.
– Склиф, я пойду прогуляюсь, – я поплёлся из комнаты под скорбный вой моего легиона чертей, скребущихся по всем моим кишкам.
– Разве ты не хочешь с нами посидеть? – неожиданно сказал братишка. – Ты нам совсем не помешаешь, правда, Надя?
– Правда, – дружелюбно кивнув, подтвердила Надежда.
Я насторожился. Братишка хочет, чтобы я остался. Здесь что-то не так! Разумеется, я был заинтригован и подсел к столу, где брат уже наливал красавице чай.
Невысокого роста, возраст – не меньше двадцати пяти, выразительные карие глаза, короткие каштановые волосы, нос с небольшой горбинкой. Явно не из тех, кто даёт себя в обиду, видно по взгляду. Порода.
Довольно неплохой выбор, Склиф.
Когда Ира заговорила, оказалось, что у неё негромкий, приятный и низкий голос, который гармонично дополнял внешний облик.
Насколько я помню, практически с первых же слов разговора я неожиданно почувствовал какое-то неудобство, дискомфорт внутри, однако не мог разобраться, в чём дело.
Я даже не мог выдать ни одной своей фирменной колкости. И вообще, мне хотелось выглядеть взрослым и серьёзным. Просто, понимаете, не приходило на ум её подколоть, – и вовсе не из-за разницы в возрасте. Да и два года – разве это разница?! Хотя, многие девчонки в семнадцать взрослее большинства мужиков за сорок--))
Даже наоборот: знаете, как я снисходительно оценил её через пятнадцать минут?
Девчонка.
Разговор перешёл на медицинские темы, и я подумал, что, возможно, она – будущая коллега брата.
Когда я высказался за аборты, Надя взглянула на меня с интересом:
– Совершенно с тобой согласна. Незачем травмировать свою жизнь, если ты к этому не готов. Так что, когда сам случайно забеременеешь, подходи без очереди.
Всё это было сказано таким серьёзным тоном, что я поперхнулся.
Братишка посмотрел на меня с сочувствующей улыбкой, мол: “Забыл предупредить, об этот орех ты поломаешь зубы”.
Но я так не думал.
Значит, я забеременею? А я ещё хотел быть добрым и пушистым! Ну, держись...
Однако держаться пришлось почему-то вовсе даже и не к ней. Причём держаться вплоть до того, как захлопнулась дверь.
Я отгородился книгой от всего мира.
Слышал, как братишка ходит по комнате, убирает со стола, передвигает стулья. Наконец, он закончил с уборкой, прошлёпал в ванную, несколько минут там поплескался, вернулся в комнату и упал на свой скрипучий диван.
С минуту в комнате было тихо. А на шестьдесят первой секунде братишка неожиданно расхохотался. У него был совсем особенный смех – необидный и очень заразительный.
– И где ты взял этот танк? – не высовываясь из-под книги, пробурчал я.
– Танк? Ха... Вообще-то у неё сейчас прозвище “наша Марго”. Намёк на Тетчер. Но “танк” – тоже ничего. Она невропатолог, я сейчас стажируюсь в их отделении.
– У тебя с ней... ага?
Кажется, брат секунду помедлил.
– Нет, она замужем. Что, зацепила? Ревнуешь?
– Щас! Она для меня немножко слишком юна. И вообще, какая-то она... неадекватная.
– Ты ей тоже понравился, – брат улыбнулся. – Иначе она бы не звала тебя Кактусом.
– Точно. И не облила бы из чайника. Ладно ещё, остывший...
– О, никогда не бери Надю на “слабо”. Самоубийство.
– Да ты ей восхищаешься, – с досадой заметил я.
– Знаешь, наверно, она из тех людей, которых либо любишь, либо ненавидишь. Но ты её, скорее всего, полюбишь.
– Сомневаюсь, – сказал я, откладывая книгу и нащупывая выключатель лампы. – Давай спать.
Брат накрылся одеялом с головой и сказал что-то вроде: “Увидишь, и месяца не пройдёт”, хотя, возможно, я не расслышал.
Через месяц его не стало…