На сцене  возле шеста, в облаках бутафорского дыма в такт медленной музыке покачивала тяжеловатыми бедрами стриптизерша. Звездочки серебристо-голубоватой ткани лифа этой Снегурочки из новогодней феерии для идиотов, натянутого на упругой груди, поблескивали, притягивали тяжелый взгляд изрядно пьяного Германа. Скучно, спокойно, привычно и еще раз безумно скучно было на буффонаде двадцатого века, обманывающей и манящей иной, расслабленный алкоголем разум, призрачной доступностью. Музыка заиграла громче, лиф полетел в зал под свист седого, постаревшего шпаненка. И тут, на сцену выкатилась одна из "бруклинских ведьм".

  Глаза Германа оживились, взгляд прошелся по затихшему залу. За этой парочкой совсем молодых ещё брюнеток, одетых в черное, он наблюдал с начала вечера. Создания, обманутые временем и закланные на алтаре моды, призраки идеалов эпохи Возрождения, так неудачно скрывавшие пышные формы в складках темной одежды. Да, они были омерзительной дичью для охотников до диет, раскрашенной в духе эмо-поколения. Они стеснялись своего тела, угловатых движений, складочек жира на животе, но хотели быть предметом обожания. Нет. Мода делала их персонами нон-грата, а алкоголь распалял чувства, заставлял быть раскованными. Черными глазками они смотрели на сегодняшнее средоточие мира, на оголяющуюся стриптизершу, злобно и завистливо. Именно эта злость и нравилась Герману, раскаляла наковальню страстей глубоко внутри него, будоражила фантазии. Эта девушка обязана была стать для него музой вечера, источником вдохновения, как стал в свое время неонацизм.

  Тем временем вопли возмущения в зале стали высказываться почти в голос.
  Эльвира, пусть ее зовут Эльвира, решил для себя Герман. Он откинулся на стуле, вытянул ноги перед собой, расслабил мышцы спины и неотрывно смотрел на странные телодвижения этой массивной фигуры, заслонившей темной тенью Снегурочку. Шум публики в зале достиг своего пика.
- Уберите это со сцены, - раздался чей-то оперный пьяный бас.
А Эльвира плыла в дыму,  по волнам своей мечты и наслаждалась, таяла в фокусе эпотажа и раздражения толпы. Музыка стихла. Под руки с обаятельными амбалами, решивших проводить даму на место, она покинула сцену для, нет вопреки, но это не помешало выпить ей еще водки.

  Герман, знал что такое ненависть. Еще он имел представление о боли, том всепроникающем ощущении, которое глодало его тело многие месяцы, сковывало движения и закаляло дух. Третьим его кумиром была красота, абсолютная грация вдохновенной поэзии, питаемая первыми двумя.

  Он мог бы уничтожить место, где находился, превратить в пылающие руины или жалкие обломки. Одним звонком по телефону, в одну минуту запустить отлаженный, тренированный не хуже его тела, закаленного йогой, механизм. Желание, и через несколько минут сюда примчатся ближайшие бригады бритоголовых парней,  движимых одним мотивом - испонить приказ своего фюрера, поддерживаемый несложной философской подоплекой. Ебать и резать, а дальше... Что дальше? Ничего, приказ исполнен, адреналин вывелся из крови. Ждем нового, ощущая себя причастным к чему-то большому. Что есть человек без идеи, без большой цели в жизни - пустота, слизь. А своя она или чужая, вопрос не в этом. Всё придумано задолго до нас. Своих идей не бывает. Подчерпнутые в течении жизни философские системы и мировоззрения всегда толпятся в твоем разуме, Читатель, со временем вытесняя друг друга. Это их цель, это то, для чего они были созданы.

  Впрочем, фюрером он не был. Пресс-секретарь, как отмечалась его должность в немногочисленных документах. Ему не хватало харизмы для главной роли этой оперы, но сцены писал он. Также Герман творил стихи. Это было его страстью, отдушиной для беспокойного, стремящегося куда-то духа. Жаль, толпа в зале выхватывала только слова, "бей", "жги", "они" и ощущала себя причастной к "мы", чтобы делить мир на черных и белое.

  Началось все тут же, в этом самом баре, без чего он не мыслил себя ныне, до чего не существовал. Девушка, танцы, группка настырных южан,  сорящих деньгами, драка, обыденная ситуация. Герман многое бы отдал, что бы этого не случилось, но гораздо большее он  извлек из этой истории, бесценный опыт и уникальный сплав животного и возвышенного, наполнившего его душу. А чуть раньше - сломанный в драке позвоночник, киллограмы обезболивающих, месяцы постели, затем костыли, собственная слабость. Да, он был инвалидом - потребителем обглоданной кости от государства, объектом льгот и поборов и, несмотря на это, предметом обожания толп, человеком, о котором ходили легенды, самая нелепая, но тем не менее наиболее популярная, про титановую заточку, спрятанную в трости, чтобы, да, ебать и резать. И никак иначе.

  Герман погладил бородку и обернулся к одному из двух крепких парней, похожих как близнецы, со знаком солнца, вытатуированном на левом плече, но сейчас спрятанным под пиджак.
- Лешенька, нужно доставить вот ту, черненькую, ко мне в кабинет. Сейчас.
- Это та, что на сцене плясала, Герман Вячеславович?
- Та, Лёша, та.
- Правильно, я бы тоже ее выебал. Такое шоу испортила.
  Леха гыкнул, но под тяжелым взглядом Германа над круглыми очками съёжился, втянул голову в плечи.
- Разрешите исполнять?
- Исполняйте, как пописать пойдет, так и увозите.
- Есть.
  Леша кивнул своему напарнику и они вышли в холл. А Герман принял еще стопку водочки, закусил соленым грибочком, оставил на столе купюру и плавно встал, опираясь на трость. Больше ему в этом баре сегодня делать было нечего.




Не прошло и сорока минут ожтдания, как в кабинет Германа втащили извивающееся тело. Черные волосы растрепались неопрятными космами. Она упиралась, упрямая как сотня напуганных ослиц, сверкала безумными карими глазками, все время пыталась укусить Леху за грубую ладонь, затыкающую рот.
- Сюда, Лешенька, на стол, и наручниками к батарее, чтоб не царапалась.
  Герман с сожалением посмотрел на антикварную лаковую столешницу из красного дерева,  практически единственный предмет роскоши в его аскетически обставленном кабинете. Полка книг, низкая кушетка, резное мягкое, необходимое спине, полукресло и пара ковриков.  Пожалуй, еще часы и флаг на пол-стены, но это была необходимая уступка среде, в которой обитал Герман.
- Зафиксировано, Герман Вячеславович.
- Ну всё, на сегодня свободны. Приятных снов.
  Хозяин криво улыбнулся.  Правые руки молодцов синхронно каснулись левого плеча и взмыли над ними по параболе. Герман поморщился, но охранники уже резко развернулись и покинули кабинет строевым шагом.

Герман повернулся к музыкальному центру и нажал кнопку. Из колонок полились, похрюкивающие от удовольствия трУбы, "Егерского марша".
- Хорошая музыка, да, девочка?
Хозяин  повернулся к извивающейся и сопящей на столе гостье, достал из-за пояса шелкового халата "Вальтер P38", щелкнул предохранителем.
- Ты же будешь кричать громко и звать папу?
- Ты еще не знаешь, кто мой отец, сволочь.
- Мне, если честно, похуй. Представитель народности с большой буквы "Ж"? -  Иронично поинтересовался Герман.
- Сам ты это слово.
- Не, не, не. Ты так не шути, глупая. - Герман прицелился в её наморщенный лоб. - А то пиф-паф. И тебя, и папу. Очень нехорошие ребята.
  Ты у меня пока погостишь. Не против?
- Отпусти, скотина.
  Герман подошел и рукой задрал платье Эльвиры, оттянул резинку и заглянул в узкие трусики, врезавшиеся в полное тело.
- Ууу, лобок не брит. Не стыдно?
  Эльвира зло посмотрела на него и молча харкнула. Слюна попала в лоб, забрызгала стекла очков. Герман стер ее свободной рукой и опустил влажную ладонь себе в трусы.
- Отлично, так даже лучше.
  Взял со стола ножницы и, лаская Вальтером грудь пленницы, разрезал тонкую полоску стрингов вместе с чулками.
- И не вздумай брыкаться, предохранитель снят, палец на курке, не стоит рисковать, дёргаться. Да?
  Эльвира кивнула головой, один раз, подтянула ноги к животу. Понятливая девочка. Рука Германа плавно скользнула вниз, к лобку. Ствол, с хлюпаньем проник во влагалище.
-  Славная девочка, тебя возбуждает власть? Таков удел женщины, милая. Ты еще ненавидишь меня?
  Гостья молча закусила нижнюю губу зубами.
  Герман достал член и резко, как нож, всадил его между полных ягодиц. Рукоятка Вальтера уперлась в живот. Герман убрал палец с курка.
- Да, и старайся смотреть мне в глаза.
  Головкой члена Герман ощущал край ствола, обернутый теплой плотью. Это возбуждало его, даже больше, чем взгляд темных глаз, со зрачками, расширившимися от страха или боли, или чего-то специфически женского. Он не понял. Запах стали и оружейного масла смешивался с ароматом женщины. Медленные, плавные фрикции. Вот она уже извивается на столе, движется в такт ему, в такт Егерскому маршу, в странном танце елозит влажными ягодицами по красному дереву.
Часы на стене бьют полночь. Что-то внутри Германа сокращается, выбрасывает семя в коричневые глубины.
- Кстати, с Новым Годом, моя муза. - Герман гладит ее по сокращающемуся, подрагивающему животу. - У нас все еще впереди. У тебя, меня и этой большой страны. Она тоже ждет своего фюрера, правда? Ей должно понравиться, хочет она того или нет. Пусть её многие ненавидят или боятся, пусть она неповоротлива, жестока и местами уродлива. Её нельзя не любить, ибо в ней есть свое дикое очарование, понятное только ценителю. С Новым Годом, моя девочка.