Сортир был замечательный: на три персоны, крепко сплоченный в паз из отличной сухой сосны, пахучий и смолянистый. Его привезли в самом конце мая, накануне каникул, и положили дверями вниз поверх растоптанной кучи песка на заднем дворе, рядом с голубятней. И оттуда он с глубоким внутренним достоинством таращился на нас тремя своими сердцеобразными жерлами – пока обстоятельные алкаши из домоуправления неспешно копали и обкладывали кирпичом глубоченную выгребную яму. Все лето, пока продолжалась эта стройка века, сортир в положении лежа стойко сносил тяготы и лишения, выпадающие на долю того , кто взвалил на себя тяжкое бремя быть единственной детской забавой в округе. За время лёжки он успел побывать танком, подводной лодкой, луноходом и даже гробницей фараона. К нему, самозваному деревянному идолу, мамаши из соседних домов приводили своих детей, и в хорошие дни во все три отсека дощатой субмарины набивалось до двух десятков сопливых романтиков детсадовско-октябрятского возраста. С наступлением же темноты в центральной зале открывалось нечто вроде салуна: там собирались мы – уже «взрослые»,обнаружившие первые волоски на лобке и познавшие первые радости полировки эфеса нефритового меча. Привычно занырнув друг за другом, ногами вперед, в отполированное до блеска центральное сопло «райклуба» мы зажигали свечку, курили, пускали по кругу «огнетушитель» портвейна «Кавказ», бренчали, показывая друг другу аккорды, на гитаре и говорили «о бабах» . Пару раз была с нами и соседка Ленка, и мне даже удалось подержаться за ее сиськи, маленькие и трепещущие в руке, как испуганные цыплята.
Стены досугового центра оказались вдруг покрытыми пестрой мозаикой рисунков и афоризмов, причем смысл одного из высказываний - «ИШЛА ГАНДОНА И ХУЙ» я не могу разгадать до сих пор.
Когда туалет водрузили таки на пьедестал и перевели на боевое дежурство, я еще долго не мог побороть в себе благоговейный трепет перед этим, ставшим вдруг для меня романтическим, местом. Чего нельзя сказать о Клизме – 70-летней выжившей из ума доцентше химфака на пенсии. Она вместе со своими шестью кошками занимала гнилой и перекосоебленный деревянный флигелек в глубине двора, сляпанный на скорую руку при царе Алекандре-освободителе для барской прислуги, и каким то чудом доживший до времен Михаила меченого. Клизму ненавидел весь наш двор – все десять квартир, натыканных в двухэтажный барский дом, выходящий фасадом на улицу и все четыре квартиры, утрамбованные в деревянный же полутораэтажный куренек бывшей господской кухни, подобно знающему свое место вассалу незаметно притулившийся чуть пообочь обожаемого феодала.
Когда старая ебанашка начинала с утра, открыв окна, варить для своих котиков чудовищное зелье из протухшей магазинной кильки и собранных по мусорным бакам объедков – весь дом привычно и натужно блевал. Если же кто-то выходил во двор и пытался уповать на ее совесть и правила социалистического общежития – из-за занавески высовывалось дуло полулитровой резиновой груши и поливало обидчика горячим экстрактом свежеприготовленной кошачей похлебки. При оказии в обидчика летели и свежетоплёные котята – благо материала было предостаточно.

Канализации во дворе не было, и каждый выносил за собой свои дела в ведре на задний двор – в вечно переполненную выгребную яму, из которой как остатки испанского галиона уныло торчали шпангоуты затопленного старого туалета. Единственным человеком, спасшимся при кораблекрушении, кстати был отнюдь не Робинзон. Когда вечером 9-го мая 1985 г. на грохот праздничного салюта наложился гороховый пердеж заслуженной химицы РСФСР, натруженные переборки допотопного двухочкового сортира не выдержали. Сперва проломился трухлявый пол и в густую помойную массу мягко погрузилась Клизма. Но сброс балласта не помог, и туалет, с грохотом складываясь на ходу, в свете праздничных фейерверков величественно ушел на дно, едва не утянув с собой своего пассажира. Все-таки женщина на корабле – к беде.
Лохнесское уебище – назвал ее едва подоспевший на помощь дед Пашка, на счастье надумавший поссать в столь торжественную минуту.
Последствия кораблекрушения испытали на себе все – мало того что стало просто некуда срать, так еще и Клизма, на почве посттравматического синдрома, стала играть по ночам на пианино, в основном революционные песни. И даже порой подпевала себе, поймав кураж.
«Вы жеееертваааю паааалиии в барьбееееее раааакавооооооой» - фальшивым фальцетом разносилось над охуевшим двором.
«Муааааууууууу» - нестройным хором заискивающе подпевали ей котики, рассевшись на крышке пианино.
«Когда же ты сука нахуй сдохнешь» - доносился с галерки сиплый тенор деда Паши – дворника , просвещенного алкаша, кавалера Ордена Боевого Красного Знамени и героя разведчика.
«Я тебя монда старая в дурдом на МалоМишкино упеку» - басил из партера дядя Саша – 45 лет, не женат, начфинотдела города – и как теперь я понимаю – латентный пидарас.
«Врагу не здаеееется наш гордый Варяг» - оголтело хуярила по клавишам помойная фурия.

***

Словно кошку в новый дом – первой в новый сортир пустили конечно Клизму. Облюбовав энергоблок № 2 , она вставила в очко свое помойное ведро – покрытое сантиметровым слоем густой вековой слизи, и осенившись крестным знамением – по католически! – заперлась и под тяжелыми, проникающими сквозь дерево взглядами соседей, ничтоже сумняшеся совершила обряд освящения. Ленточку никто конечно не резал, но дед Паша как полагается разбил об борт пустую водочную бутылку – «Ее все равно не примут, горлышко надколото» - и изящный как чайный клипер и долгожданный как первая менструация наш новый сортир был принят в промышленную эксплуатацию.
Как вы думаете, за сколько времени могут 30 с небольшим человек насрать шесть кубометров? Оказывается очень быстро. Буквально за 2-3 месяца. Если в первые дни я успевал уже вытереть жопу и надеть штаны, когда начинали доноситься первые шлепки со дна ямы, то к ноябрьским праздникам приходилось заботиться о том, чтобы не усесться верхом на поднимающийся снизу монументальный фекальный сталагмит. К лету же следующего года вокруг туалета образовался устойчивый биоценоз: в густой как тесто коричневой массе лучшего в мире удобрения мягко шурша хитином копошились центнеры личинок. Над ними тучными эскадрильями барражировали мохнатые мухи. По подсохшей корочке горделиво расхаживали жирные крысы. На них ловко охотились окрестные коты. Особо преуспели в этом благородном занятии Клизминские выкормыши. Эти охотились стаей, и в хорошую ночь загоняли до десяти голов дичи. О количестве трофеев двор знал наверняка: благодарные котики, слегка придушив очередную жертву, выделяли вестового, который сломя голову несся домой и вне себя от гордости волок трепыхающееся подношение своей хозяйке, поневоле оседлавшей вершину пищевой пирамиды. А крыс, как известно, боятся все бабы.
«Шесть склянок, бля» - бурчал заслышав адский визг дед Пашка, валившийся летом спать во дворе - там, где допил бутылку.
В одну из таких ночей, склянке примерно на 9-й, у меня и созрел план мести. Изловив рыболовным подсаком по очереди всех шестерых Клизминских котов, я побросал их в полупустой – метра полтора до краев - туалет. Дождавшись, пока уебки основательно пропитаются поражающим веществом, я опустил вниз доску и отскочил в сторону – не зря: шесть хвостатых самонаводящихся ракет шахтного базирования, переполненных радиоактивным изотопом фекалия, с воем ушли в цель. Кучность стрельбы была отменной! Как оказалось, когда коты, один за одним, роняя личинок и разбрызгивая перебродившее дерьмо влажно соскальзывали в форточку, старушка сослепу приняла их за огромного туалетного червя, вползающего ей в окно, и схватив угольную лопатку принялась в панике наотмашь ебашить все что движется и все что пахнет. Двор, затаив дыхание, ибо вонь стояла чудовищная, мстительно наслаждался звуками сражения. Лишь дядя Саша, как лицо ответственное счел возможным вызвать милицию. Когда менты сломали дверь и проникли внутрь, то застали жуткую картину: всюду опарыши и говно вперемешку с кошачьей шерстью, кровью и мозгами. Два существа, похожих на тюленей, хрипя и оставляя зловонные коричнево-красные полосы ползают волоча кишки по дому, в кладовке мелко трясется сундук, в сундуке мелко трясется Клизма.
- он пришел за мной, он пришел за мной - причитает она и часто крестится – то слева направо, то справа налево.
Это странно – но ее не забрали.
И как выяснилось зря.
Этой ночью бедняжка Нэсси не играла на пианино. Она готовила адекватный ответ. Около часу ночи, когда я судорожными движениями докидывал на кулак третью палку, за окном стало вдруг очень светло. Сортир пылал! Я выскочил во двор. Просушенная смолистая сосна гудела гудела и трещала, языки пламени поднимались метра на три вверх. Беспорядочно стреляли листы шифера. Следом занялась голубятня, стоящая на высоких – метра три – деревянных опорах . Было слышно как в закрытом и обитом железом застенке судорожно бьются птицы. Завоняло горелыми перьями и варёным говном. Под ногами шныряли дымящиеся крысы. Деловито пробежало многочисленное семейство ежиков. Где-то надсадно завывала сирена. Еще пару минут спустя голубятня плавно накренившись рухнула на крытую рубероидом крышу Клизминого флигелёчка…

Итоги были таковы: дед Пашка получил медаль «За отвагу на пожаре» и о нем даже написали в местной брехушке. За то что вытащил из горящего дома Клизму вместе с сундуком, куда она нырнула по привычке. Хотя завистники говорили что тянул он просто сундук, а узнав что внутри сильно расстроился. Еще он пытался доказать, что достоин медали за спасение утопающих, но никто ему не поверил, а свидетельства сумасшедших в расчет не принимаются. Лохнесское уебище признали таки сумасшедшей и отправили доживать свой век в дурдом, занимавший бывшее имение графа Платова. Лично я за описанные подвиги получил от родителей охуительной пизды, а наша семья, благодаря моим подвигам, получила новую квартиру. И не только наша семья, а еще целых четыре. И не к 2000-му году, а почти сразу. Через год. Правда из одежды у меня остались после пожара только обкончаные трусы – но на то ж и лето.
Несколько позже, когда я подрос и начал брится, мне стали давать девушки. И одна их них, медсестра из психушки, как-то рассказала, что у них есть необычная пациентка. Она постоянно рисует на стенах картины. Они похожи на наскальную живопись первобытных людей. На этих картинах люди охотятся на огромных змей. Рисует она их собственным говном и при этом напевает себе под нос революционные песни.