Иван  Попов забегался в поисках подарка. Время его сильно поджимало – до Нового года оставалось два с половиной часа.
Влетев во двор, он заметил компанию тинэйджеров, хлебающих вместо старого доброго пива какое то дешевое алкогольное пойло.
- Влип! Черт побери! – мелькнула мысль.
Шайка тут же выслала ему наперерез дежурного клоуна – мелкого шибзика с тонкими ручками, одетого в синюю куртку и красную шапку. Это был герой не для драки, а для зачина; сложив ладони ковшиком, он заплясал и загундосил перед Поповым, изображая нищего:
- Дяденька, дай копеечку.
Бить такого было просто отвратительно, да и слева уже поднимались лениво прочие бойцы; среди них двое неожиданно крупных бугая, с большими лапами в темных мозолях, набитых обо всякую дрянь вроде здешних досок и кирпичей. Воины не спешили, но Ивану было некогда их дожидаться. Маленькому он врезал по голове, но тот увернулся от удара, словно он был чемпион по боксу среди наилегчайшего веса. Впереди узкая асфальтовая дорожка упиралась в глухую стену, изрисованную граффити, где буквы и рисунки сливались в одну большую похабщину. Но Попову не дали добежать до тупика. Первых бойцов, повисших на плечах, он стряхнул с пальто, зато другие оказались цепче, грубые руки залезли в карманы, вырывая их с подкладкой. Об голову Попова разбили пустую бутылку – благо на нем пыжиковая шапка - он тоже в кого то попал, снова попал, пропустил, внезапно оказался на земле, сбитый мощным апперкотом. Повернувшись на бок, он поджал ноги и обхватил голову руками: увидал одним (другой был полностью заплывший) глазом, как разлетаются над ним, будто помойные крысы, серые и черные ботинки. Через минут десять сделалось тихо. Тишина была тугая, как футбольный мяч, внутри нее отдельные песчинки звуков не имели отношения к тому, что окружало лежавшего Попова и напитывалось вечерней темнотой. Он попытался вдохнуть поглубже, но резкая боль в ребрах не позволяла сделать этого. Перед лицом Ивана валялся атласный разноцветный платок, превратившийся в грязную тряпку – подарка не будет... Это всколыхнуло в нем полузабытую злость – на уродов, на себя, на собственное тело, совершенно отвыкшее от боли и искавшее позу, в которой не горело бы место, где следы пинков были всего чувствительней.
В несколько движений, словно упавший лыжник, он поднялся на ноги, вечер в глазах моментально сменился ночью. Потом опять посветлело, и Попов увидел Риту, растрепанную, в не застегнутой норковой шубке, в ужасном сером берете, с мокрым пушком на висках и с сигаретой в трясущихся пальцах. Она смотрела на него, как мог бы смотреть патологоанатом  на хладный труп в  своей прозекторской, который почему то поднимается живым со стола для вскрытия…Бр-р!
– Что с тобой? Господи. О Боже. Я целых полтора часа звоню тебе на сотовый! – закричала Рита. Ее темно-зеленые глаза очками горели праведным гневом, а руки уже ощупывали ноющие ребра Ивана, трогали толстое левое ухо, опухшее и ставшее в два раза больше правого – оно было красным, как сваренный рак…
Сквозь тяжелую муть в голове Попов отчетливо ужаснулся ее прогулке по здешним подворотням, в сумерках, в светлом пальто, дразнившем уродов, явно не пошедших по домам смотреть «Спокойной ночи, малыши».
– А ты нормально? Все с тобой в порядке? – Попов в свою очередь схватил Риту за плечи. – Почему ты вышла на улицу кустам?  Я же не алкоголик?
– А что, скажи, мне оставалось делать? Где еще я могла тебя обнаружить? Ведь ты позвонил и сказал, что будешь через двадцать минут!
Тут Попов сообразил, что Рите и правда было совершенно негде его искать, кроме как в этих мусорных чащах, в окрестностях ее дома, на земле или под землей. Ему сделалось нестерпимо грустно от своей свободы исчезнуть из Ритиной жизни в любую минуту.
– Слушай, спасибо дорогая. Зачем теперь это все? Давай я пойду к себе. Ну не сердись, пожалуйста, успокойся, подумай, – морщась, Иван наклонился к ее лицу, повторявшему его гримасы, будто небольшое серебряное зеркало.
Поцелуй получился болезненный, Иван почувствовал твердую полоску Ритиных зубов и свои, шатавшиеся, будто ваньки-встаньки. Отстранившись, он удивился тому, как сильно размазалась у Риты красная помада.
– Ты не понимаешь! Ты совсем не понимаешь! – Рита вдруг обессилела и отвернулась, пряча выражение, подобное отчаянию. – Я не брошу тебя. Я – не могу! У меня из обычной жизни не получилось ничего хорошего. И ни у кого ничего не вышло по эту сторону экрана телевизора. Уж можешь мне поверить!
Некрасивое пятно под носом у Риты странно ее меняло, делая похожей на снеговика. Вдруг Попов сообразил, что это не помада, а его, Ивана, подсыхающая кровь.
– Но ведь я волнуюсь о тебе. Как я могу тебя защитить?
– Опять не понимаешь. Никто никого не может защитить. Что ты сделаешь против троих? А против пятерых? – Она мотнула головой по направлению к дальним подъездам, откуда доносился грубый гомон и тявканье дворовой собаки.
– Человек не может быть гарантом жизни другого человека. Я, во всяком случае, этого от тебя не жду – жестко произнесла Рита.
Иван, оскорбленный в лучших чувствах, замолчал. Рита, поднырнув ему под руку в полуоторванном рукаве, дотащила Попова до ящиков, где недавно отдыхала пестрая шайка «крысят». Теперь здесь было пусто, полоска света спускалась из зарешеченного окна магазина, будто светил прожектор с вышки концлагеря. Ивану было холодно и грустно; ему мерещилось, будто юность его смотрит из сырой дворовой темноты, будто кто то, кроме него, сидит на ящиках, возле которых укромно притулились они с Ритой. Кругом валялись бумажки, пакеты - снег был усыпан окурками и бутылками. Ему хотелось взять Риту за руку, успокоиться, уткнуться. Но она держалась отчужденно. Разодрав упаковку надушенных салфеток, она промокнула ему разбитое лицо, сразу распухшее вдвое от приторных ожогов, посмотрела на пятна, потом протерла его лицо еще раз.
-  До свадьбы доживет – горько пошутил Иван.
Рита усмехнулась, взяла его под руку и повела к себе в квартиру – до Нового года оставалось сорок пять минут…
Мощная порция андреналина так завела Ивана, что он не выпускал из своих объятий Риту – только не делать резких движений! – до утра второго января…