Профессор Плейшнер боялся боли. Просто пиздец как боялся. И никогда этого не скрывал. Напротив, он давно до печёнок достал друзей рассказами о личной проблеме. А то ещё, бывало, отловит на берлинском перекрёстке незнакомого гражданина, схватит за пуговицу и давай втирать – боюсь, типа, и всё тут. И пока начисто пуговку не открутит – не отпускает нихуя. Так что Плейшнера в Берлине опасались и называли деревенским дурачком.
Вот и сейчас он гнул свою линию, помаргивая короткими рыжеватыми трогательными ресничками. А Штирлиц двигал по полированной столешнице спички и красиво думал голосом Ефима Капеляна: «Курить охота, бля. Но бросил - значит пиздец. Я же не этот слизняк, я очень стойкий, почти железный. Ариец, одно слово. Щас вот выложу из спичек ёжика – пускай клиент охуеет».
- Боли я очень боюсь, - не унимался Плейшнер. – Мне ведь если вилку в анус засадят и начнут проворачивать, я ведь всех выдам. Извините.
«Это хорошо, - думал Штирлиц. – Очень хорошо. То, что надо. Такой не задумается ни на секунду, ампулу сожрёт при первом шухере. И концы в воду. И всё по-старому. Оклад здесь, оклад там, плюс командировочные, плюс выслуга, плюс орденские, плюс банковские риски… Жалко, война, сцуко, кончается. Ну, сам виноват, жопа... Короче, пиздец – выбор сделан!» Штирлиц опытно взглянул в моргающие рыжеватые глаза выбора.
Вот так профессор Плейшнер оказался в Швейцарии, в Берне, на Цветочной улице. Нет, он не ошибся ни разу. Целый день бродил под окнами заветного дома, искоса разглядывая фасад. Ничто не говорило о провале. Вздохнул и зашёл.
Ошибся на этот раз Штирлиц. Мог ли он предполагать, что разработкой агентурной сети в Швейцарии занимаются не мясники и долбоёбы из контрразведки, а жопы (в смысле – асы) из спецподразделения «Хуй Смершу». Да-да, те самые, которым не только оружие, но даже обмундирование не выдавали. Во имя секретности. Так и ходили в своих потёртых пиджачках по моде 1923 года да стоптанных штиблетах, вызывая в народе вместо обоснованного ужаса - снисходительное сочувствие. Им и выправку ставили по-особому: ярко выраженная сутулость, одно плечо выше другого, шаркающая походка, глаза бегающие и косят. Не всегда их даже в родной бухгалтерии в лицо узнавали и порой задерживали зарплату. Они крепко помнили, сколько раз нужно скрытно сфотографировать исследуемый объект (например, дом с окнами) при разном освещении, прежде чем аля-улю ломиться на явку. Знали, что не грех заглянуть под цветок на окне: пыль есть – значит, только что поставили. А если цветка нет, на пыли чистый кружок… А если подоконник просто чистый, а на столе огрызки валяются… Короче, такие черти вертели на болту не только Штирлица.
При первой встрече Плейшнер сразу понял – подпольщики! Серые усталые опухшие рожи, порывистые движения, аромат перегара, и оглядываются постоянно. Ещё бы, занервничаешь тут, когда за тобой следят три отдела внутренних расследований. Чтобы взяток у партизан не брали, чтобы золотые коронки не ныкали и чтоб фюрера хуем не обзывали. Попили чаю с шоколадкой (конечно, здешней, швейцарской), о делах перетёрли. Поручили профессору пару левых заданий, которые он благополучно провалил, зато научился уходить от левого хвоста.
Главной разводки старый пень тоже не заметил. Понимаете – говорят – мы в Вас уверены штопездец. Чисто как в себе и даже больше. Но вот насколько Вас, уважаемый, можно юзать, чтобы по максимуму, во славу фатерлянда – это давайте заценим отдельно. Все мы засекречены аж невмоготу, часто и в лицо своих не помним, а уж погоняла в каждой банде раздельные. Вот смотрите, тут пачка фотографических карточек шесть на девять, - не узнАете ли знакомых? К примеру, это вот Джэм-павидло. А это Бестия Белокурая… Что Вы краснеете? Голые фройляйн прекрасно работают на Сопротивление. А вот это – Змей. Крупный деятель, кстати. Это – Застенок. Ну, раньше так звали. Газенваген. Йоган. Менгеле. Кадмий. Сержант. А вот это…
- Штирлиц, - тихонько признал профессор, моргнув короткими рыжеватыми ресничками.
Нет, не блеснули в хищном восторге глаза у фашистов, не зазмеилась по тонким губам адская усмешка. Только старший слегка покачал головой:
- Для нас он Бользен. Он же Штандартенфюрер. Он же Партайгеноссе. Он же Исаев. Он же Тихонов. Ниибацца великий человек! Эээх, времена! помнится, было дело в Пенькове…
Так Штирлиц получил свою вилку в жопу. И что интересно – оказалось, боль ему тоже  не нравится. Даже без проворота. Но будучи по жизни скользким как селёдка, Штирлиц-Бользен-Исаев подумал голосом Капеляна: «Ебали мы и вилку» - и выдал всех, кого надо. Агента Клауса, злобно догнивающего в болоте. Радистку Кэт, которая без спизженного Мюллером чемодана теперь нахуй никому была не нужна (да ещё с двумя младенцами на руках). Профессора Плейшнера, но ему, как мы знаем, было уже всё абсолютно похуй. Писателя Юлиана Семёнова – для поддержки авторитета. И пастора Шлагга, а как же без него. Штирлиц на всю жизнь запомнил первые лыжные опыты служителя культа на несгибаемых подагрических ногах. Скупые ручьи мужских слёз струились по арийским щекам, когда пастор медленно уползал по целине. А под фуражкой шевелилась мысль: «Пиздец старику, точно пиздец…» Тогда Штирлиц не выдержал, сел в Хорьх и уехал, и не видел главного: через полчаса Шлагг осилил 200 метров, передохнул, сплюнул, и вдруг сбросил с плеч лет тридцать своей никчёмной поповской жизни. «Что ж я раньше-то не пробовал!» – подумал он не своим голосом и помчался по снегу, как Алексей Прокуроров. Вошёл во вкус, миновал пункт назначения, взял немного правее и теперь широкими и мощными норвежскими толчками проносился мимо Северного полюса с твёрдым намерением быть к четвергу в Канаде. Хуле, здоровый образ жизни – страшная сила!
А что же Плейшнер? Да ничего. Секретные фашисты приставили к нему низкооплачиваемого стажёра - на всякий случай последить. Профессор всё больше просиживал в библиотеках или таскался по музеям, так что работа оказалась несложной. Зато к концу войны неутомимый гитлерюгенд узнал много нового о литературе и прочей художественной поеботине.
Кстати, на Нюрнбергском процессе Плейшнер долго не мог взять в толк, за что ему вместо Ордена Святого Андрея Первозванного (с мечами) предлагают казнь через повешение? Моргал безобидно своими рыжеватыми – ну да – ресницами. Однако трибунал учёл полное незнание подсудимым матчасти, ну, и ужас боли, конечно. Вместо проволочной петли профессор получил - вы угадали - качественную ампулу, из недешёвых. Он даже ничего почувствовать не успел. Так и не узнал, что это за штука такая - боль.
Надо признать, насчёт яда писатель Семёнов не ошибся.

Послесловие, которое вапщето мечтало быть «ненужным предуведомлением».
Вот вы говорите – боян, боян. Да ладно, не гони, успеешь. Писано не для смеха, а со злости и ненависти. И посвящается любителям исправлять Историю – долбоёбам от политики, литературы, кинематографа. «Нэ так всё эта была, савсэм нэ так»(Ц). Кстати, в процессе написания креатива ни один персонаж не пострадал. Всякое сходство лиргероев с реальными историческими личностями является чисто кажущимся, случайным и способно повергнуть автора в состояние шокового ахуения.

19.04.2008 – 04.12.2008  Берлин-Берн-Нюрнберг-СПб