Положили, было, меня в больницу. Так, ничего страшного. Черепаху пнул случайно. Она, сцуко, шустрая из вольера съебалась и по комнате ползала. Но ноги не повредил, а когда падал, за клетку с попугаем схватился. Она наебнулась, а попугай выпорхнул и по комнате носиться стал и верещать. Голос противный такой, гнусавый, как у брата Сереги с похмелья. Попугай на люстру сел и орёт: "Котя хороший! Иди нахуй!".
  Обида меня взяла, что мой же попугай меня же нахуй посылает. Я в подушку с кровати схватил и в него запустил. Но не попал. Вернее, попал в люстру, а она на крючке не удержалась. Я ее, конечно, поймать пытался, но поймал подушку. А люстра ебанула мне точно по лысине. И разбилась. А я сотрясение черепной кости заработал.
  Зверей по клеткам разогнали, а меня в больницу отвезли. Потому, что я со злости совсем побледнел и от расстройства по поводу разбитой люстры, маминой любимой, кстати, сознание потерял. Совсем. Так меня санитары тепленького и взяли.
  Очнулся я в процедурной, под капельницей и на каталке. Голова трещит как с перепоя. И хуй почему-то стоит. Наверное, по привычке. Я как просыпаюсь, у меня всегда стоит. И Маринка в халатике коротком заходит. Она со мной в одном классе два года портвейн пила. Из трубочки. А бутылка у меня во внутреннем кармане пиджака была. Так у нас и повелось. Сядем на заднюю парту, она мне голову на плечо положит и сосёт. Учителя думали, что любовь у нас. Любовь не любовь, но интересы общие были. Секс и портвейн. Только это давно было.

- Марин, помоги, - кричу.
- Чо, говорит, плохо?
- Ага, говорю, стояк заебал. И улыбаюсь.
  Поднимаю простынь. Батюшки! А у меня трусы и всю одежду спиздили. Вот так потеряй сознание.
- Нельзя тебе еще, говорит, а сама улыбается ласково.
  Тут меня зло взяло. Что, думаю, не мужик что ли? Сам не справлюсь? И давай дрочить остервенело.
  Маринка ржать, было, принялась. Но женское сердце не камень. Ладно, говорит, для твоего же блага, чтоб не напрягался. Засунула голову под простыню и сосёт. У нее получается хорошо. Я в школе за пол перемены кончал, бывало.
  Тут дверь открывается. Я голову повернул, а оттуда вторая медсестра заходит.
- Здравствуйте, громко так говорю.
  А Маринка из-под простыни голову сразу наружу вытащила, спонтом, искала там что. И тут я кончать стал. Глаза закрыл и застонал. Страдальчески так получилось, натурально. И простыню кончиной залил изнутри. Маринка и вторая сразу глаза круглые сделали, испугались и за врачом наперегонки побежали. А я по привычке прикемарить собрался, было. И похрапывать уже стал.
  Проснулся оттого, что кто-то мою простыню тянет. Я же голый и потому тянуть ее на себя стал и один глаз открыл, чтоб посмотреть, кто хулиганит. Вижу, доктор молодой стоит или практикант. Вихрастый, в очках и халате.
- Хуевые, говорит у больного дела. И простыню рассматривает. Тяжелые больные всегда спермой перед смертью брызгают, говорит, и за хуй хватаются. (Это я яйца ладонью прикрыл. Стесняюсь, хуле.)
  Налицо защитные хватательные рефлексы, говорит. И пытается у меня простыню выдернуть из второй руки, а я не даю. Вдруг, ахтунг, думаю.
  И, говорит, только один глаз открывает, видимо, второй открываться совсем не будет. Оперировать, говорит, его надо. Срочно. А то умрёт. 
  Жалко мне себя стало. Очко сжалось на холодной каталке. Слезы на глаза накатились.
  - Доктор, говорю громко: ну надо, так надо, я готов. Только кажется мне, что нехуй, рано ещё. Глаза героически открыл и на каталке сел. Голяком. С гордо стоячим хуем.
  Он покраснел и смутился, а Маринка ржать стала, как ненормальная. Доктор обиделся и ушел. А мне одежду отдали, вручили справку, и домой отправили.
  А я пожалел. Пару бы недель с удовольствием с Маринкой в отделении полежал. А дома, что? Черепаха да попугай. Ебаться не умеют. Сосать тоже. Может черепахе пару купить? Никогда не видел как черепашка ебётся. А попугай пусть дрочит. Потому что нехуй.