I.    А маленький мальчик все продолжал повторять один и тот же стишок, который, по-видимому, очень забавлял захмелевших взрослых.

- Ну-ка, Коленька, расскажи еще разок! - прорычал один из собравшейся в четвертом купе компании мужик, видимо, тот самый - в майке-тельняшке, который не далее как  полчаса назад пребольно наступил на ногу робкому Ивану Пантелеевичу, столкнувшись с ним в коридоре.

- Ыбаки ловили ыыбу,
А поймали ыака.
Целый день они искали,
Где у ыака сыака.

Дружный пьяный хохот, прорезаемый звонким детским радостным смехом, в который раз будил даже толстую проводницу Любу. Та уже несколько раз пыталась разогнать, или, хотя бы угомонить собравшихся, но ничего не выходило. В конце концов, последние три дня пути сделали всех едущих в неприветливую, но такую нужную Москву почти что родственниками. Всех, кроме Ивана Пантелеича Парамонова-Пыжикова, коего в вагоне приняли за вечно недовольное чмо.

К сожалению, такое с ним происходило с годами все чаще, и виной тому, по его собственному мнению, были его личные паспортные данные.

Как известно, в СССР секса не было. Были любовь, патриотизм, ебля, квартальный отчет, но существовали они как бы в порядке вещей и никому не мешали. А вот секса не было. И до поры - до времени это устраивало всех, пока в 89 в ногу с гласностью не пришла хана счастливому овощевидному существованию советских граждан, к которым причислял себя и Иван Пантелеич. Гласность принесла вести о сексе, разрухе, порно, эМТиВи и СПИДе. 
Именно последнее и задело его больше всего. Уже информированные обо всем дети сначала за глаза, а затем и прямо в лицо, без всякого стеснения, стали звать несчастного теперь Ивана Пантелеича Парамонова-Пыжикова инфекцией (ИППП). И вроде бы ничего, дети – они цветы жизни там и все остальное, посмеются и забудут, но нет. Проказники не уставали и изощрялись все больше, исписывая стены рядом с дверью ИП то карандашами, то фекалиями, а то карандашами и фекалиями одновременно. Один такой "шутник" даже попытался вывести слово "Инфекция", фигурно поссав на стенку. Но на букве "ц" его случайно застал поднимающийся по лестнице Иван Пантелеич, невольно заставив того эффектно смыться, пытаясь засунуть все еще ссущий от страха и смеха хуй в штаны. Часть неиспользованного "материала", естественно, частично оросили ИП.

После того случая он окончательно замкнулся в себе, совсем  перестал здороваться с соседями. Те, в свою очередь переняли манеру своих детей и стали называть того не иначе как инфекцией или инфекционным. А дворник даже, раз напившись чуть более обычного, даже заявил посредь присутствующих во дворе вечером старух о намерении "выебать «инфекцию» даже со СПИДом".

Росло, крепло мучительное желание несчастного немолодого уже ИП уехать прочь из этого города и тем самым отомстить вконец замучившим соседям. "В Москву!"- кричало и думалось у него внутри, и сладкие слезы грядущего радостного избавления выступали на глазах.


II.    Человек-совок, отправляясь в далекое, но видимо, зачем-то нужное путешествие, отваривает посиневшую от голода и умершую тайной жестокой смертью куру, заливает кипяток или чай в проржавевший от безысходности термос, заворачивает все это в сохраненную из ностальгических соображений газету, а затем в потертый целлофановый
пакет с улыбающейся западной красоткой. Кура и термос греют коленки, а предвкушение скорой трапезы - душу.

Но аппетит Ивана Пантелеевича пропал в тот момент, когда двое с лишним суток назад в его купе шагнул здоровенный Толик, бугай, живший с ИП в одном дворе. Следом за ним ввалилась его рыхлая жена Даша, часто непонятно отчего хохочущая, от которой всегда неприятно несло потом и дешевым китайским парфюмом. Пара ехала в первопрестольную к своим терпеливым родственникам.

- А, инфекция, и ты тут. Надо ж так… Пля, ну ладно, живи, - сказал Толик. - Как бы не заразиться только. Гы-гы-гы.

Повезло еще, думал старик, что супружеская чета почти все время проводила в четвертом купе, возвращаясь к себе только чтобы поспать.

Однако сегодня они, уже традиционно, будучи в сильном хмелю, ввалились пораньше. "Какая досада",- подумал ИП, только разложивший свои припасы на столе, желая, в конце концов, поесть. Только заслышав приближающуюся пару, он живо растянулся на кушетке, притворяясь спящим, как делал каждый раз, как они появлялись поблизости.

- А, сссука, спииит. Я ж те грил.
- Да не, он ета так, для виду.
- Да похуй, я ему глаза на жопу натяну и размажжжу. - Толик сделал паузу,- Та неее, спит он, нфехсыя хребанная. О, а тут и похавать есть че та. А то у... у Сирьоги ниче не осталося. Смари и огурчики есь!

Молодые навалились на скудный рацион отвернувшегося к стенке дрожащего Ивана Пантелеича. Чтобы усыпить внимание пары, он начал негромко похрапывать.

Постепенно хруст и чавканье сменилось глупым дашиным хихиканьем и неразборчивым гудением Толика. Тот, видимо, говорил ей что-то очень смешное, но неразборчивое. До ИП доносилось только "... как у етава... ну, помнишь там же...", "...смари, смари. вот норальна...", "а если так?", "нет, Толечка, не войдет", "... ну че ты...", "...бляяя, да раздвинь ты...","... смазать надо..." "...да я ему глаз на жопу...", "такой толстый, хи-хи-хи".

Раздираемый всеми демонами любопытства, Иван Пантелеич недолго боролся с искушением хотя бы глазком взглянуть на происходящее. Медленно, как майор спецназа, он повернул голову в сторону милующейся парочки. То, что он увидел, настолько поразило бедного старика, что невольное "нихуяссе!" будто прошептало само себя.

Толик стоял перед супругой на четвереньках, по-блядски выпятив свой богатырский круп. Та же старалась засунуть ему в зад немалых размеров огурец, одолженный у сконфуженного теперь Ивана Пантелеича.

- Нихуяссе!

Второй раз был услышан извращающейся парой, они почти одновременно повернули головы в сторону ИП.

Пауза в две секунды.

- Ахх, ты ж сссука! - протянул сорвавшийся с места Толик.

В ошалевших глазах старика успел запечатлеться приближающийся кулачище бывшего соседа. В рассудке потемнело.


III.    На перроне одной из промежуточных станций между небытием и Москвой персоналом вокзала был обнаружен мужчина лет пятидесяти со следами телесных увечий. Несчастный был без сознания, во рту его находился огурец, смазанный каким-то жирным кремом.

После того, как его привели в чувство, он с трудом смог сообщить, что его зовут Родионом Петровичем Гориным, что он - коренной житель Москвы, но по пути домой на него напали в поезде, украли паспорт и деньги, а самого избили и, по-видимому, выкинули здесь, на вокзале. У пострадавшего наблюдается частичная ретроградная амнезия и какие-либо данные о нападавших, о маршруте поезда, а также о своем точном адресе проживания в г. Москва он сообщить затрудняется.

Ведется следствие.