Один был живой, а другой – мертвый. Мертвый, с пеной, запекшейся на губах, запрокинул голову, и глядел пустыми глазами в небо. Живой сидел рядом, раскачиваясь, пытаясь сломать стену отупления, воздвигнутую паленой водкой – от нее, собственно, и умер мертвый -  не понимая, что мертвый – суть мертв. Затем живой встал, шатаясь, побрел прочь, попрощавшись животным звуком, который отдаленно напоминал одновременно отрыжку и нечто вроде:
- Прощай, Федя.
****************************************************************
    Прочитав Авраама Абулафию, Семен Смолкин решил, если нужно, провести остаток жизни на дереве, предаваясь созерцанию букв собственноручно воспроизведенных таблиц с именами Единого, чтобы достичь просветления познанием высшей истины, затаенной в буквах. Подготовив необходимое (фонарик, примус, таблетки сухого спирта, карманное издание «Жизни Будущего Века», пачка писчей бумаги, карандаш, небольшая сумка с кошерными рыбными консервами украинского производства), Семен разыскал в общественном парке недалеко от дома  мощный тополь с пятью ветвями и растроенным – пришлось подкопать, чтобы убедиться – корнем.
    Взобравшись по лестнице на дерево, Семен устроился на его развилке, резонно рассудив про себя, что касаться Сефир ему еще рановато. Лестницу пришлось втянуть за собой, и примостить между ветками, чтобы ее никто не похитил. Устроив свой скарб рядом, Смолкин раскрыл записи, и принялся созерцать комбинации из известных букв, которыми были испещрены начертанные под линейку таблицы, нарисованные Смолкиным  по тому же принципу, что и «Шеймгамфойрош».
    Через полчаса захотелось кушать. Семен открыл банку, съел несколько кусочков скумбрии, остальное оставил на потом. Полагая, что в дальнейшем сможет в результате духовных практик обходиться совсем без еды, он, тем не менее, понимал, что слабый до телесного организм какое-то время еще будет нуждаться в подпитке грубой материей.
    Вечерело, и небо затянулось тучами, а на горизонте мелькали грозовые сполохи, сулившие испытания решимости Смолкина. Холодало, и Семен пожалел, что не надел пиджак. Пытаясь отвлечься от надвигавшейся бури, не обращая внимания на ветер, который, усилившись, заставлял трепетать листву дерева и листы с записями, Семен напряженно вглядывался в буквы, бормоча себе под нос образованные ими слова. Сама собой предательски разрушала духовное спокойствие мысль о том, что скоро пойдет дождь, и Семен рискует лишиться всего, что имеет обычай промокать. Это сделает затруднительным дальнейшие поиски истины, а возможно, и вынудит спуститься с дерева, и, таким образом, сдаться в самом начале большого пути к Просветлению.
    Это удручало Семена, и он не придумал, как ему выйти из своего ставшего внезапно досадным и незавидным положения. Наморщив лоб, Смолкин только забубнил громче, а ему вторили пока еще негромкие раскаты нарождающегося грома.
    «Вероятно, я сейчас как бы спорю с Совершенным», - заключил Семен, и успокоился, ибо где как не в споре постигается сокровенная истина, которой он жаждал, и шанс приобщиться которой он сегодня так бездарно и бессмысленно упускает, поскольку не подготовился надлежащим образом к обустройству на дереве своего земного существования. Нет, определенно – сдаваться было нельзя. Сделав очи горе, Семен обращал свою волшебную тарабарщину Хохме, надеясь почерпнуть так необходимой сейчас ему мудрости из непостижимого источника, который суть – все, а все – суть он, и так далее по замкнутому как крысиный диснейленд кругу.

    В это самое время по парку, грязнее эротических фантазий Робинзона, шел, опираясь на суковатую палку, человек без определенного места жительства по имени Кирюха. Кирюха был в юности шебутным малым, кидал на кишку феназепам в немедицинских дозах, баловался «шестьсот сорок шестым», мастырил химку на эфире – в результате последнего сильно обжег себе лицо -  и к тридцатнику совершенно утратил человеческий облик, сохранив, однако, ясное временами мышление назло неумолимой природе.
    Хотя нейроны головного мозга Кирюхи еще хранили между собой остаток связей, бредовые состояния для Кирюхи стали обычным явлением, а его визионерство приобрело одновременно эпический и банальный по содержанию вид. Порою Кирюха застывал в почти религиозном экстазе,  мочился на какие-нибудь площадь или проспект, не отражая присутствия рядом не готовых к аналогичному опыту прохожих, и как бы молился своим неведомым грубым божкам, свившим гнезда в пыльных и беспорядочных закоулках его больной души. Каждый раз все заканчивалось определением Кирюхи в районный отдел внутренних дел, и следующим за ним немедленно выдворением оттуда, поскольку тюремщики в погонах не могли подолгу выносить смрадных эманаций Кирюхиного тела, а несчастные сокамерники тут же устраивали мятежи, единственной целью которых было избавить придонное общество от злокачественной опухоли, распространявшей свои вонючие метастазы везде, где приходилось появиться.
    Кирюха, таким образом, не был особо популярен в свете, и не мог рассчитывать на теплый прием даже в компаниях бродяг, что во множестве обитали на городских помойках и в прочих вызывающих у обычного человека уныние скорбных местах. В результате Кирюха оказался лишен возможности кооперироваться с себе подобными в нелегком деле добывания пропитания и бухла насущных, и влачил свое существование преимущественно соло, не надеясь ни на дружескую руку, ни на свою руку даже, потому что хуй у Кирюхи давно и безвозвратно почил в просмоленных грязным потом и копотью штанах из синтетической ткани, и никак о себе не напоминал, даже в минуты краткого и мимолетного наслаждения сытостью. Только один-единственный человек мог находиться поблизости от Кирюхи, не падая при этом в обморок, и звали его Федей. Да не было Федора в живых, сутки уже как не было.
    В поисках еды Кирюха осквернял своим присутствием придомовые мусорные точки, пытался охотить уличных животных, что ему плохо удавалось, поскольку удушливая волна миазмов шла впереди Кирюхи, и была способна не то что предупредить о появлении его на горизонте, но и, верно, обратить в бегство небольшое войско.
    Если судить только по внешнему виду, Кирюха был противоестественной креатурой Сатаны, ожившим трупом, что подобно самонаводящейся ракете рисовал отпечатками растоптанных «Найков» замысловатые траектории, ведущие к цели, которой была, как правило, жратва, вернее – ее подгнившие остатки. Однако, несмотря на то, что место Кирюхи в мировой пищевой пирамиде объективно находилось  где-то между жуком-падальщиком и бурозубкой, он все же был способен иногда напомнить миру о своем истинном – человеческом, разумеется – происхождении, и выказывал признаки если не разума, то его зачатков.

    Так же и сейчас, завидев древо познания, а на древе – оседлавшего его развилку искателя Истины, Кирюха нетвердой поступью направился туда, и почти членораздельно прогнусавил замогильным голосом:
- Э-э…Есть…чего…жрать? – а для дополнительного привлечения внимания собеседника постучал по дереву своим посохом.
Смолкин живо отреагировал на появление гостя с обожженным лицом, и крикнул сверху:
- Нету! Ступайте своею дорогой, гражданин, от вас плохо пахнет!
Сказанное не смутило Кирюху, как не смущало его в этой бренной жизни ничего, и он только сильнее забарабанил по тополю палкой, как бы настаивая на том, что его вопрос не должен оставаться без ответа:
- Дай…пожрать, а? Дай…пожрать! – и повторял эти заветные слова, как еще недавно повторял имена Бога Семен.
    Как известно всякому практикующему каббалисту, малое выражено в большом, а большое - в малом, и потому Смолкин не удивился, что вибрация, вызванная ритмичными ударами бомжа по дереву, передалась наверх, и ветви Древа подозрительно закачались, угрожая сбить наземь ненадлежаще закрепленное Семеново имущество. Лестница в эту тревожную минуту приобрела вдруг особенную ценность. Это взволновало Смолкина, и он вновь попытался отогнать незваного, продемонстрировав небольшой но острый как бритва ножик для шхиты, и с нажимом произнеся:
- Пшел вон, гой трефовый! А то хуже будет!
    Кирюхе, натурально, трудно было бы даже представить, что может быть еще хуже того, что сейчас, а потому он и не подумал снять осаду, и вскоре гулкое эхо ударов дерева по дереву разнеслось на весь парк.
    «Может быть, явление злокозненного бомжа с лицом демона есть еще одно испытание, ниспосланное Непостижимым?» - подумал Семен, и крепче ухватился за ветвь, ведущую к Хохме. «Может быть, Всевышний призывает меня отречься от еды прямо сейчас, раз и навсегда, посвятив себя пище исключительно духовной? Принести еду в жертву?» - в животе в этот момент забурлило маленькое мертвое море голода, и Семен решил, что лучше он принесет в жертву грозному Тетраграмматону этого падшего человека, чем бесценные консервы с изумительно вкусной ароматной рыбой.
    Между тем, Кирюха готовился к штурму осаждаемого убежища, и мутным взором выискивал в траве что-нибудь, пригодное к тому, чтобы стать подобием лестницы.
    К сожалению для него, деревья в парке были стары и высоки, а потому возможности наломать веток, и использовать их как настил, не представлялось.
    «Будь это животное поумнее, он бы попытался сбить меня с дерева», - подумалось Семену, и Кирюха будто бы прочитал его мысли, потому что приступил к альтернативному плану. Потрясая своим посохом, как копьем, бездомный изобразил спортивный разбег, и что было сил  метнул палку, целясь в Смолкина.
    Палка пролетела совсем рядом, не причинив Семену сколь-нибудь значительного ущерба, однако стало понятным, что необходимость предпринять ответные меры назрела.
Семен прикинул, что у него было с собой тяжелого. Оказалось, что тяжелым были: фонарик, примус, книга, и консервные банки. Без фонарика, примуса и книги житие на дереве делались бессмысленными, поэтому Семен решил нанести контрудар жестяной банкой. Непочатых банок было жаль, и Семен взвесил на руке ту из них, откуда недавно ел.
- Н-на! – исторгнув воинственный вопль, Смолкин швырнул банку вниз, и банка угодила точно Кирюхе в голову. Схватив банку, пачкаясь в масле, бездомный отбежал на безопасное расстояние, и пустился пожирать содержимое, обсасывая черные гнилушки пальцев, довольно урча.
    От увиденного Семена едва не стошнило, и он горько пожалел, что устроил всю эту авантюру с восхождением на Древо Сефирот.
    Оправдывая Семеново сожаление, с неба ударила молния, а окрестности сотряслись оглушительными раскатами грома.
- Изыди, а не то я нашлю на тебя проклятие пульса де-нура, как на всякого, кто колеблет основы!  Заклинаю тебя - изыди, ибо семь двойных Бет, Гимел, Далет, Каф, Пе, Реш, Тав - в речи и в замещении!... Вместо мудрости – глупость!... Вместо богатства – бедность!... Вместо семени пустыня!... Вместо жизни смерть! … Вместо власти рабство!... Вместо мира война!... Вместо красоты  - уродство! – чуть не плача, кричал в сторону бездомного Семен, пытаясь декламировать священный защитный текст, но крик его заглушил очередной удар грома.

    Громовые раскаты отвлекли Кирюху от облизывания пальцев, и он насторожился.
Взгляд человека на дереве горел мистическим пламенем, а волосы на голове, будто наэлектризованные торчали во все стороны. Человек потрясал в сторону Кирюхи сухим кулачком, и что-то непонятное и страшное тонким голосом кричал. Обычно после такого Кирюху или сильно били, или забирали силком в…Кирюха не смог вспомнить слово «милиция».
    Подумав, бездомный принял единственное пришедшее в голову решение: бежать!  И скрылся в кустах, позабыв про брошенную у дерева суковатую палку. В спину ему ударил тяжкий  плотный ливень, а затем мир содрогнулся – молния сверкнула у самого уха.

    Смолкину показалось, что молния поразила злодея в темечко. «И поделом тебе, нечистый», - заключил Семен, и съежился, потому что вода с неба полилась за воротник рубахи. Через некоторое время, дрожа от холода, Семен спустился по лестнице с дерева, насквозь промокший, опасливо озирающийся по сторонам в поисках минувшей его угрозы  – а вдруг вернется, вдруг даже молнией его не пробрать?
    Но бездомный исчез, как будто небесное электричество разложило его на частицы первичной материи, наказав за препятствование тому, кто решился пойти по тридцати двум путям. «Решился, да не завершил», - с грустью подумал Смолкин, и зашагал, волоча за собой лестницу – бесполезный груз. Его земной путь лежал в сторону магазина, где продавали абсолютно недостойную для поедания, но восхитительную на вкус молочную колбасу.
***************************************************************

    На кладбище, захолустном и заброшенном, некий оборванец добивал ударами камня несовершеннолетнего сатаниста. Когда сатанист обмяк и не шевелился, а из раны в голове полилась на плиты усталой струйкой юная кровь, бродяга присел отдохнуть. Вдыхая ароматы скромных кладбищенских цветов, бродяга перелистывал отбитую у сатаниста трофейную книжку в мягком переплете за авторством какого-то Кроули. На одной из страниц внимание оборванца привлек рисунок – сложное символическое изображение дерева, состоящее из переплетенных связующими линиями - ветвями кружочков с надписями на латыни и иврите, как бы посаженное ветвями в землю. Бездомный вырвал из книжки страничку с рисунком, и, аккуратно сложив, положил за пазуху. 
    Вскоре он был возле городской поликлиники, на заднем дворе, где располагалось приземистое одноэтажное кирпичное строение с высокой трубой. По иронии судьбы, окна родильного отделения выходили на задний двор, и случайная будущая мамаша, вышедшая тайком покурить ночью в коридор, наблюдала в окно за тем, как худой грязный бородач с обожженным лицом размахивал узловатыми ручищами – в одной из них была зажата мятая книжная страничка - выкрикивая околесицу, какую несут обычно торговцы фруктами, когда ругаются между собой за место на рынке.

    Баба вздрогнула, и выронила сигарету, когда услышала, как внутри здания с трубой загрохотало, и чей-то хриплый голос заорал:
- Кирюха, еб твою мать! Это ты??! Меня тут заперли!