Посмотрел на себя в зеркало и понял: я гений. Осталось этот факт в сознании закрепить, но пить совершенно не хотелось. Хотелось ходить с тростью по городу и приставать к девушкам со своими стихами. Подводил материальный мир: трости нет, стихов нет, стою в ванной комнате, голый. Мир  где-то далеко, а здесь есть только я. Зато я – гений. Еще раз посмотрел в зеркало. Точно гений – загар, бородка, мысли – все на месте. Взял помаду, забытую одной из герл, и написал на зеркале: «Бродскому». Решил, что это будет название. Звучит эластично, в традициях. Эпоха раннего цинизма – торшер, диванчик, адъюлтер – как  потревоженная клизма, всем одуванчикам пример, всем переменам знаменатель, всем романистам ремесло, ведь там где гибнет обыватель, причем нарочно, как назло, чтобы пропасть в канве сюжета, в канаве сточной изнемочь, не будет хаоса и света, а только дрочево и ночь… Наступил кратковременный творческий кризис. Зеркало я исписал. Исписался ли я? Решил проверить. Написал на кафеле «Признание». Мигнувший свет дал понять, что названию не хватает лиричности. Добавил чуть ниже «посв. Бродскому». Что-то написал, но пришлось вытереть полотенцам: написанное не давало энергии. Слова казались пустыми и гнилыми, как лирика Маяковского. Напрягся… Стыдясь гавна в той мере как эпоха мучила клозеты, я рос и погружался в мрак и жопой вытирал газеты, там кто-то что-то осуждал, давил истерику в зачатке, в бидЭ талант свой подмывал, к беде смывая недостатки, хотя бы наступил коллапс, хотя бы перекрыли воды и всем вручили адидас демократической свободы. Чувствуя, как поэзия проникает в мои поры, я решил сразу же начать писать поэму. Написал дерзко: «Фигляру-Бродскому, посмертное признание». Но вдруг закончилась помада… Грубый материальный мир. Слава богу – я гений. Лягу в ванну, в теплую воду, перережу вены – останусь в вечности. Если уж гений, то до конца…