«Слышь, закатайся ваще. Чёта тебя боком стало нести, смотрю. Чё самый правильный выискался? Заткнись, а то я тебя заткну!» - ощерился Белый на меня. Он сидел на блатной шконке куда временно переехал – Саня Глаз ушёл по этапу на очередное судилище. Глаза Андрюхины сверкали предвкушением, весь вид его выражал нетерпение и крайнее раздражение. Но видел я только животное. Тупая в своей похоти звериная рожа смотрела на меня с яростью. Стало ли мне страшно? Нет, не страшно. Стало мерзко и жудко отвратительно на душе. Вся эта хата стала мне до такой степени ненавистна, что захотелось взять, что ни будь тяжёлое и отпиздить всех разом. Выносить эти хари, бить со всей дури в кровь, в мясо. Чтобы выбить из этих людей всё их животное начало, которое спряталось, было в тюрьме. И которое вылезло наружу, после ухода Арсена.
В хате стояла гробовая тишина. Но не оттого, что мы грызлись. Нет. Шмель, Рома «Ромашка», и Женя «Чёрный» колдовали возле шкафчика над герычем. И не обращали на нас ровным счётом никакого внимания. Другие штыровые с завистью наблюдали за процессом, понимая впрочем, что им никак не перепадёт. Остальное меньшинство, которое не употребляло никогда тяжёлых наркотиков, вообще ничего не понимало. Кто ещё не отошёл толком от «пушистика», а кто до сих пор был накрыт волей…

Женя «Шмель» несмотря на то, что целыми днями напролёт валялся на шконке и к трассе не подходил вообще, приносил хате ощутимую пользу. Он мастер высочайшй категории на счёт «подрассказать». Он никогда не опускался до тупой «лохмачёвки», нет. Аккуратно брал в оборот пряников, рассказывал цветные и красочные истории про людход, про движуху-положуху, арестанское братство. После чего, на воле определённому человеку шли дензнаки в помощь прянику. На которые покупалось пару сотен метров вольного «коня», липкая лента и что ни будь ещё по мелочи, привычное на воле и необходимое, но запрещённое в тюрьме. На «сдачу» же приобреталось животворная смола, она же «хим-дым», она же «роготряска», она же «х\д», она же «для души», она же… Да много ещё названий у канабиса.
Рома – неприметный приштырок. Вообще, наркоман наркоману рознь. Грести их всех под одну гребёнку по меньшей мере глупо. Разделяются они на два вида. Наркоманы – это нормально, почти гордо. И «приштырки» - мелочные людишки, за дозу которые продадут всё на свете включая свою жопу, не говоря уж о родных и близких. Ромашка был из разряда именно приштырков. Лет двадцати, с небольшим стажем. Наркотик почти полностью выел его мозг. По воле жил как насекомое, от дозы до дозы. Всё остальное побоку. Тюрьма тоже его не исправила. Нет, такие люди не задумываются над своим положением никогда. В нём не видно было ни грамма достоинства или толики самоуважения. Сказали – мой полы. Покорно стал драить пол. Сказали бы – стирай носки. Стал бы стирать. Но никто не сказал, порядочные всё-таки, вроде бы порядочные.
Появление Ромы Шмель никак не мог пропустить. Он то и дал эту странную погремуху – «Ромашка», которую тот принял с молчаливой покорностью.
«А чё смолы никак не достать?» - жужжал Женя Шмель на ухо Ромашке.
«Не, пацаны только траву смогли найти» - жал плечами тот.
«Да и похуй. На безрыбье и рак – рыба. Короче, как они мамке твоей отдадут, тогда побазарим, как затягивать будем. Либо по «парижу», либо через посылку. А скока кстати будет?»
«Не знаю, коробок наверное» - неопределённо отвечал Рома.
«Не, по «парижу», коробок хуйня получится…»
Разговор этот происходил на второй день после того, как молодой приштырок зашёл в хату. Вечером, Рома уже во всю шумел по друзьям-знакомым. После чего позвонил в первый раз матери:
«Алё, мама? Бери быстро ручку и карандаш!» - без какого либо приветствия шёпотом орал он в трубку.
Через несколько дней они со Шмелём усердно дербанили киллограмовый пакет с дешёвыми конфетами. Где-то среди «глюкозы» должно было быть искомое. После пятнацатиминутных поисков все конфеты были освобождены от обёрток, а хим-дым покоился на клочке бумаги. Ещё через несколько минут, была забита первая папироса…
Просвящённому читателю может показаться немного странным, почему конфеты проходят в тюряжку в обёртке. И он будет прав. Но вся наша жизнь состоит из нелогичных странностей. Дело в том, что посылку не шмонают так усердно, как передачу. Посылку в запечатанном виде поднимают на этаж и просматривают в присутствии получателя. Досмотр производится, как правило, поверхностно. А растопишь безразличие дежурной чем ни будь интересным, так она разрешит все запрещённые мелочи, которые может содержать посылка. Цветные нитки, ложки из нержавеющей стали, из которых получаются замечательные заточки. Да много чего ещё…

Как следует, накурившись, Женя продолжил переговоры с пряником. Они долго о чём-то жужжали и бубнили. И вот итог – мутноватая жидкость уже заряжена в машину. Первый пошёл, второй, третий…
Я смотрел безучастно на этот скот, который ещё буквально несколько часов назад казался мне людьми. Я ничего больше не говорил. Не пытался вразумить их. Я, по совету Белого, закатался. Можно было, и предъявлять и тем же «анальгином» окучить это стадо. И был бы прав. Но не хотел я связываться. Зачем? Что я изменю в них и в этой тюремной жизни? Если за централом ответственный двадцатипятилетний урка, сам по воле наркоман. Если важность почты состоит исключительно из контролей. И откуда знать, что в этих контролях, разрешённая ли «химка», или тщательно запакованный, запрещённый «белый». Если обращения от Людей зачастую противоречат действительности. Люди поставили под запрет спирт. Через неделю, идут на них кишки с бутылками, от которых за версту слышен запах пушистого.
Оставалось только одно, выживать дальше среди этого животного мира. Почта, людход, живой организм? Доброе и светлое, катаржное? Нахер, нет этого, иллюзии. Всё доброе и светлое основано на страхе и силе. Прав был тот человек, который сказал, что вежливость воспринимается людьми много лучше, если в руке есть старый добрый кольт. То же самое можно сказать и о доброте. Был Арсен, был порядок благополучие и какое-то чувство сплочённости. Стоило уйти лидеру и всё это обратилось в постепенно рушащуюся иллюзию. Удивительно только насколько человек сам по себе двуличное низкое существо. Как легко он может втоптать в грязь даже самую хорошую гуманную идею. И сколько дерьма он может исторгнуть под прикрытием этой идеи. Прав был Женя Мотак. Не та тюряжка стала, ох не та. Чуть ли не каждый божий день пыхает по трассе почта. Не малявы, не груза, а контроля с хим-дымом. Крысятничество? Да сплошь и рядом. И именно по контролям. И каждый божий день идёт «качалово» по этому поводу. Везде наркоши. Пустили бы когда раньше нарика на трассу? Да ни за что в жизни. К наркоману изначальное недоверие. Каким бы он ни был правильным, но в его защите есть ощутимая брешь – его пагубная привычка. И при случае, что перевесит, в конце концов, человеческое, или животное пристрастие? Я думаю, ответ известен…
Не то что бы в то время с глаз слетели розовые очки. Нет, они были разбиты ещё в юности. Но как иногда хочется верить и надеяться на лучшее. Тем более в застенках. \
Я смотрел, как они судорожно делали последние приготовления. Как в порядке живой очереди уходили в наркотический дурман, дрожащими от возбуждения руками вштыривая друг друга. И ненависть постепенно сменялась глухим безразличием. Ну что ж верна эта старая тюремная поговорка. Живи как жил. Как обычно один. Нет у тебя здесь ни друзей, ни «братьев». Не твоя это жизнь. Но надо идти, потому что не по своей воле ты здесь. Что было, что есть и что будет, практически не важно. Главное жить и стараться всеми силами не стать тем чего от тебя ждут люди, посадившие в клетку. Не стать зверем. Заглушить все отрицательные эмоции. Спрятать все добрые чувства. Быть объективным, бесстрастным зрителем. Менять что-то? Нет, изменить этих людей сможет только смерть…

Приход у каждого свой. Ромашка забился в угол возле шкафчика. Шмель молча завалился на шконарь, и не видно его стало не слышно. Женя «Чёрный» затупил в телевизор. Только на Белого накатывали волны. Он то и дело носился по хате, пытаясь, чем ни будь заняться, с кем-то поговорить по душам. Радость на лице, то сменялась раздражённостью, то тупым выражением, когда он зависал. И глаза стеклянные непроницаемые, мёртвые, с застывшими зрачками. Особенно тошно было смотреть, как он замирал на некоторое время, уходя в свои гамки. Тупое выражение лица, соответствующие только лишь полному форматированию мозга, очень подчёркивала тоненькая ниточка слюны, свисающая с подбородка…

Через день на гулочке Андрюха попытался, было загладить свою вину:
«Витяня, не бери в голову, бери в ноги», - сделал он, было, попытку подзадорить меня.
«Да ни во что я уже не беру» - вроде как примирительно начал я, а затем чётко, разделяя слова, делая чуть ли не театральные паузы: «Тем более – гавно. Думаешь, я тебе за людход говорил, за обращение. Нет, я не хотел видеть тебя таким ублюдком. Пытался достучаться, ответить добром на добро. Оно тебе нахер оказывается не нужно. Что ж может ты и прав. Существуй как животное, будь им, если тебе в кайф. А потом жалей себя, купайся в слабости…»
«Да чё ты знаешь об этом? Ты даже близко с этой хуйнёй не знаком…» - начал было ерепениться Белый.
«Не знаком?» - усмехнулся я: «Ошибаешься. Хорошо знаком, поэтому даже не было желания пробовать».
«Да мне вообще похеру на твоё мнение» - снова ощёрился Андрюха
«Естественно, что тебе похеру на любое мнение. Удивительно только то, что у тебя ещё есть мать, брат и девушка, которая тебя ждёт и хочет от тебя ребёнка, несмотря…»
Предложение я не закончил. Всё-таки есть что-то интеллигентное во мне, что бы особенно сильно не давить человеку на мозоль и вспоминать про его болезнь. 
Андрюха ничего, не говоря, отошёл в сторонку. И больше мы к этой теме не возвращались. Лишь пару дней спустя он попросил у меня что-то. Мог бы я ничего не давать. Мог бы вывести ему гуся за его гадское. Но я, почему-то дал, не жалко было. Много позже я где-то читал, что у японских самураев была такая если не традиция то интересная особенность. Если друг оскорблял чем-то самурая, то тот отвечал на оскорбление, каким ни будь дорогим подарком. Не знаю было ли такое, но точно знаю, что для русских это никогда не подойдёт. Я сделал дар, по-японски получается - унизил. С русскими такое не пройдёт. Русский не только примет этот подарок за слабость, но и сядет на шею, свесив ноги…

Однажды днём я проснулся отчего-то задолго до поверки. Открыв глаза, увидел перед собой, как обычно, добродушное лицо Серёги «Акулы».
«Ну чё, Витяня, щас будет с тебя спрос как с полноценного», - По началу я почему-то воспринял его слова как шутку. Поэтому и ответил шутливо:
«Чё серьёзно? По всем правилам? Шубу на продол, майдан на общее, машину на разборку?»
«Ну, не совсем так. Но я так думаю на круг людей надо это вынести», - только после этих слов я, наконец, понял, что Серёга не шутит. Серёга из старых каторжан. Сидел в этой хате лет десять назад. Она тогда, как он говорит, строгой была. Вот, спустя годы занесло его опять. Он, можно сказать старой закалки. Много чего он разъяснил и рассказал мне, первоходу. А как он зашёл в хату это вообще отдельная история…
«А ну-ка, Серёга, прежде чем выносить на люди, поделись-ка за что ты хочешь спросить».
«За то, что ночью было».
«Это за Приморца штоли?»
Ночью случился эксцесс. «Приморец» - молодой парнишка, сидел на «тычковке». Вроде не штыровой, и алкоголем по воле не злоупотреблял, но постоянно порол косяки. То почту отошлёт не туда куда надо, то стрём запрячет так, что его находит спустя только неделю. Короче, косяков порол много. Ему постоянно доводили словами, порой орали. Но он по своей то ли безалаберности, то ли из-за рассеянности косяки всё равно порол. Причём достаточно серьёзные.
Вот и этой ночью, он отправил почту предназначенную по стороне, за продол. Орали на него все, ведь каждый косяк отражается на всей хате. И спрос в случае чего будет со всех. Но больше всего разорялся Белый:
«Бери анальгин и накажись сам насколько виноват».
«Не буду я наказываться».
«Как так, не будешь?» - удивился Андрюха.
«Не канает порядочному арестанту наказываться».
«Чё?» - взревел Андрюха: «Не канает? Чёта я не врубаюсь. Раньше тебе канало, а теперь не канает. Раньше ты наказывался и тебе нормально было, а теперь вдруг западло?»
«Бутылка – оружие мусоров», - начал было Приморец, но Андрюха оборвал его:
«Не канает порядочному арестанту наказывать бутылкой другого арестанта. Ты же наказывался сам, по доброй воле. Никто тебя не заставлял».
«Как не заставлял? Ты и заставлял».
«Ха, заставлял я. Я тебе подрассказал немного. А тебе оказалось приемлемым бить себя по голове. Другие не боялись и говорили мне в глаза, что такого отношения к себе не потерпят. Ты же только зашёл, я тебе предложил, ты попробовал. Тебе проканало. Ты уже сидишь не первый день. Несколько раз наказывался. И тут вдруг не канает?»
Приморец сдался, взял протянутую бутылку и легонечко соприкоснулся с ней головой. Андрюха не удержался и добавил ещё один раз от себя. По поплывшему взгляду Приморца стало понятно, что добавил Андрюха не слабо. Я особо не придал этому значения, потому что был в принципе солидарен с Белым.
Но, вот, Акула затеял спрос:
«Я то ночью спал. Я своё отстоял на трассе, но будет нужда, то встану. Вы же – молодые, вам и карты в руки. Иду я днём на гулочку, мне Приморец такую тему закидывает. Я в ахуе. Фига себе, краснопёрка в людской хате обаплом размахивает. Ты, я вижу, к людскому тянешься, тебе тема не безразлична. И ты допустил такой косяк. С красного спроса нет. А вот с тебя есть, что допустил беспредел».
Я на эту тираду лишь потёр щёки ладонями, чувствуя, что совсем не выспался и безумно тянет в сон. И хотя предъява была достаточно серьёзной, но волновала она меня, почему-то мало:
«Ща, Серёга, покури. Ща умоюсь и разберёмся».
Пока я умывался, постепенно просыпающийся мой мозг лихорадочно набирал обороты. Небольшая пауза в разговоре дала мне возможность выстроить своеобразную линию защиты. Я достал сигареты, вытянул одну из пачки, закурил:
«Короче, тема такая Серёга. В человеческом плане я с Андрюхой вполне согласен и понимаю его. У Приморца не первый пронос, тем более такой серъёзный. Раньше он наказывался и за меньшие косяки. И всё у него нормально было. Было бы это в первый раз я бы Белого сам осадил. А ночью единственное, что хотелось подойти и добавить. Он ведь не только себя подставил, но и меня, в том числе, и тебя, и всю хату».
Я говорил медленно спокойно и достаточно тихо, чтобы мои слова выглядели достаточно весомо. Вообще с некоторых пор говорить тихо в серьёзных разговорах стало для меня какой-то привычкой, выработанной именно в тюрьме. Уже позже от нечего делать я листал книжку по NLP. И там указывалось, дескать, говорить надо тихо, это типа привлекает большее внимание…
«А как его ещё наказать, лично я не знаю. Вот ты говоришь бутылкой нельзя, и кулаком насколько я знаю нельзя. А как ещё, если он слов не понимает? Не забывай, я ведь всё-таки пряник и этого ещё никто не отменял».
«Варухой можно. Чифирбак ко лбу приставляешь и бьёшь по нему ладонью».
«Теперь ясно. Покажешь на Приморце. Потому что он пронёс очка и сегодня. Кстати, а где он?»
Приморец спал, или делал вид, что спит.
«Чёта не вижу я в его поступке ничего людского», - продолжал я: «Он не объявил о своей претензии в хате. А тайком рассказал тебе на гулочке. Это что по людски? По моему нет. И, всё равно, что Белый – красный. Лично я бы так никогда не сделал. Интригой это попахивает. А за это вроде тоже спрос. Разве не так?»
«Да так, конечно», - задумчиво согласился Серёга.
«Короче, Серёга, ты старый каторжанин, тебе и решать, что дальше делать. Тем более, что Белого я знаю дольше. И говорю тебе - он для Людхода сделал много больше, чем Приморец. Поэтому спрашивать то особо и нечего. Тем более, что Белый прав – раньше Приморцу не западло было наказываться бутылкой. А то, что Белый сорвался, тоже понять можно. Представляешь, сколько здесь уже невменяемых прошло, наподобие Приморца и ещё хуже. Не всякие нервы выдержут. Чисто по человечески». 
В общем, замяли бодягу. Приморец был ознакомлен с «арестанской варухой». Белый пару раз припечатал себя сам своим же анальгином. А я, я благополучно «откусался». И всё было бы как прежде, и шло бы своим чередом. Но Белый молча стал собирать вещи, и по вечерней проверке встал на лыжи. Все уговаривали его никуда не уходить, своим он для мужиков стал в доску. Тоскливо без него… Но Белый, актёр, и даже из ухода он сделал мини-постановку, играя в уязвлённое самолюбие:
«Остаться, чтобы кто ни будь меня подставил. Нет уж. Пойду я лучше за стенку к краснопёрым. Или по централу прогуляюсь по красным хатам. Скоро всё равно на лагерёвку, а так хоть посмотрю, кто как живёт».
Уходя, вместо прощания, он лишь сказал мне, как это бывало раньше:
«Бра-а-ат!»
Я посмотрел на него безразлично и ответил:
«Продуктовый я тебе брат, Андрюха, только лишь продуктовый».
Андрюха ушёл, но мужики ещё долго поминали недобрым словом Приморца. И я видел, что для него это было хуже любого физического наказания. Презрение, тем более массовое это сильная штука.
Как бы там ни было, а всё-таки заметно пусто и тоскливо стало в хате после ухода Андрея. Не хватало его задорного голоса, его бесшабашных выдумок, даже извечного его недовольного крика…