В этом году весна в город пришла слишком рано. Зимующие птицы, покинув свои южные пристанища, пролетали над головой подобно президентскому кортежу, оглушая своим криком, словно сирена, чтобы не упустить ни одного дня, ни единой минуты, ни секунды наслаждения свежим весенним воздухом, пронизанном фотонами, доносящимися от далекой и от того холодной гелиевой звезды.

Где-то на ул. Коммунистического Интернационала московские жители могли бы увидеть сидящего в окне уродливо-унылой бетонной коробки, на высоте 16 этажа, молодого человека, с развевающимися по ветру давно не мытыми волосами, подпирающего спиной оконную раму в оспинах отходящей пластами когда-то белой, а теперь грязно серой краски, нервно мнущего по-девичьи тонкими пальцами уже остывший окурок, чей пепел давно осыпал мокрый асфальт своими  смолами. Конечно, могли бы, но только оторвавшись на минуту от своих насущных проблем и тяжелых мыслей: работы, отношений, оставленной в мусорном ведре початой бутылки водки, доносящегося из детской плача, денег и другого ежедневного шлака, который мешал просто замереть и, подняв голову, заметить, что сигарета эта была уже одиннадцатой за вечер, так похожий на предыдущий.

Сквозь мутную призму остекленевших глаз сидевшего на подоконнике человека, взгляд которых направлен в никуда, в бездну, в бесконечность, можно увидеть проносящиеся картинки прошлого, как будто слайд за слайдом прокручиваемых старым проектором с глухим лязганьем затвора. Минуты, медленные и тягучие, словно капли первача, срываются и гулко падают, разбиваясь о дно жестяной кружки жизни. Кап-кап. Кап-кап. Полстакана. Глоток. Горечь счастливых обломков ушедших безвозвратно дней.  А тут всего шаг - и дорога жизни превращается в млечный путь, такой  инертный и холодный.

Щелчок.
Костику четырнадцать. Урок биологии. Лучик весеннего солнца, ворвавшийся в отмытое на последнем субботнике окно, лениво скользит по клеткам тетради и ласкает теплом пожелтевшие бумажные листы. Хрупкая мальчишечья рука вместо произнесенной молоденькой учительницей Марией Ивановной фразы “яйцеклетка оплодотворяется (я сказала – оплодотворяется, Кислин) сперматозоидом” старается придать объем нарисованному в правом верхнем углу сердцу, на изображение которого были потрачены целых пятнадцать проходящих мимо урока минут. “Какая она все-таки красивая”, - думает Костя, глядя на пухленькие губы, слегка растрепанные волосы и идеально выглаженную блузку, в разрезе которой с каждым произнесенным словом колыхаются две налитые соком груди Марии. “Кислин, Кислин. О чем задумался? А ну пиши. Тетрадь обязательно проверю после урока”, - бархатный голос вывел Константина из сладостной дремы. “Наверное, я ее люблю”.
- Ну, покажи мне, Кислин, что ты там записал в ходе урока? – Костя медленно, дрожащей рукой протягивает ей смятую тетрадь. Она увидит. Сердце в правом верхнем углу. Обязательно увидит. – А это что такое?
- Сердце, Мария Ивановна.
- Вижу, что не печень. ЧТО это? И почему, кроме числа и этих каракулей больше ничего нет?
- Это ваше. Мое сердце, которое я хотел подарить вам, - просипел Костик, удивившись своей смелости...
Мария Ивановна по-детски небрежно целует мальчишку в сжатые от страха губы. Первый поцелуй, снесший мальчишке голову начисто, словно пуля калибра 12,7 мм, наполнивший его квиэссенцией счастья, радости, восхищения, чувством всеобщей любви, всеобъемлющей и всепроникающей, как радиация мегатонного взрыва. Ему хотелось кричать на весь мир, рассказать всем людям на земле, как это замечательно, когда тебя, несмышленого парнишку, склоняясь и одаряя ароматом цветочных духов, целует старшая, любимая женщина.Почему-то сильно хотелось есть и еще больше - смеятся. Тогда даже не верилось, что в его жизни будет еще много поцелуев, страстных и холодных,  и французских, и в шею, и в щеку, и в грудь, но именно это прикосновение губ раз и навсегда изменило его жизнь.
Кап-кап. Кап-кап. Три четверти стакана. Глоток.

Щелчок.
Константину семнадцать. С Люськой Пороховой он познакомился в клубе, куда пришел по совету знакомых на модного иностранного DJ. Обстановка была отпад, настроение зашибись, чему способствовала полученная в баре доза виски с содовой. Симпатичную блондинку в розовых очках на пол-лица, с косой челкой и в полосатой кофточке с высоким горлом он заметил, сидя на высоком табурете бара, и, оставив деньги, стал протискиваться между дергающимися невпопад телами с глазами вареных окуней, озаряемыми куцыми вспышками стробоскопа. Остановившись около нее и начав танцевать, он попытался завести разговор.
- Привет, Крошка, как тебе дэнс?
- Меня Люсей зовут!
- Мило, я Константин.
- Рвет башню, я вся на позитиве! Вау!
Сделав очередное замысловатое па, она продолжает двигаться, не замечая, что долбящий уже полтора часа психоделик притих, а  DJ делает очередное объявление. Кажется, у Люси своя музыка, причем играет она напрямую с подкорки головного мозга.
- Мне надо освежиться, пойдем со мной, Кокостя, хи-хи, ты не против?
- Называй, как тебе хочется, душка!
- Вот и славненько, - сказала Люська, беря его за руку.
Анализируя в дальнейшем этот вечер, он так и не мог понять, как оказался в туалете, опирающийся на дверь кабинки, а его модные '501 antiform оказались в компании с синими боксерами в районе колен, где орудовала светлая головка его новой знакомой, причем надо признать, весьма умело, то целиком приникая к телу, при этом щекоча челкой курчавый пах, то поднимая  взгляд на Кокостика, наслаждающегося новыми ощущениями, и заливаясь чудным смехом.

Быстро, быстро, с нечеловеческой быстротой она двигалась, с каждым разом все резче и резче глотая его плоть, пока Костя не понял, что конец близок. Стенки стилизованного под гальюн миноносца  клубного туалета скрутились и  потекли, радужно переливаясь будто АИ-92 в апрельской луже ("дифракция" - шепнул,глупо хихикнув, левый кросовок), мир взорвался в голове мириадом восьмицветных спектров, разлетелся по всей галактике вселенскими нитями, а потом сжался в бесконечно малую точку, даруя несравнимое ни с чем наслаждение.

Константин гладил желто-шероховатый запах Люси и пытался осознать как он оказался в космосе, омываемый волнами мирового эфира и ведущий светскую беседу с милым опенком в черном костюме-тройке."Я держу свое сознание в вытянутых руках" - только и успевает сказать грибочку Костя перед срабатыванием триггера. Неизвестный, решивший вдруг воспользоваться туалетом, был бы удивлен радостно-идиотичному выражению лица молодого человека, сидевшего в одиночестве во второй от входа кабинке и созерцающего носки своих кросовок. Излишне говорить, что с ним никого не было.
Кап-кап. Кап-кап. Шипит змеевик, сплевывая этиловую кровь сквозь зеленоватые медные зубы. Стакан. Глоток.

Щелчок.
Дым очередной сигареты, оставленной за ненадобностью в переполненной пепельнице,  поднимался подобно пороховой гари из вылетевшей гильзы, встретившей на своем пути сталь экстрактора, а теперь отброшенной за ненадобностью. За раскрытым окном, мерцали  звезды московских окраин, похожие на россыпь хорошего колумбийского "первого” на черно-матовой кухонной столешнице. Пламя дешевой одноразовой зажигалки, подобно зверю из параллельной вселенной,  лизало желтым языком ложку неизвестного шведского дизайнера, оставляя черный нагар. Вата наготове. "Плавление" – всплыло слово из школьной, уже чужой жизни. Коричневый порошок потек и, пузырясь, начал закипать. Чуть-чуть. Еще немного. Ватный шар. Старый солдатский ремень. Укус. Глухой шлепок использованного бояна.

В одной обычной московской квартире где-то на Коминтерна никто не услышал легкого стука выскользнувшего из слабеющих рук 3-х кубового армейского шприца. А уж тем более никто в этом мире не мог услышать “вж-вж-вж” чуда финской инженерной мысли, пробивающего вибросердцем дорожку на  покрытом густым слоем пыли столе, и увидеть надпись “Герасим”, именно так, с большой буквы, высветившуюся на экране. Зрачки расширились, сдвинув зеленую радужку к налитому кровью белку, образовав 2 миниатюрные черные дыры. Мутные, обесцветившиеся глаза застлала красочная пленка, их стекло нездорово заблестело подобно хрому, попавшему под воздействие яркого солнечного света. Двинулась карусель непонятных никому мозговых процессов, от нейрона к нейрону летели импульсы, рисуя свои воспоминания. Теплая жижа, несущаяся по венам будто иномарка по автомагистрали, проникая в каждый капиляр, с каждой секундой все больше уносила потерянное сознание в бесконечность...