Света походила на башенный колокол, в который по какой-то причине не хотелось звонить. Фигурка так сказать ужасающе под водочку. Делать с ней что-то помимо разговора было отвратительно, но… так уж получилось.  Стыдно вспоминать. А ей, наверняка, приятно. Еще бы. После этого на меня все знакомые косо и ехидно смотрят. Ну и по хуй на знакомых. Все равно долбоебы.

Вот и сейчас она смотрит на меня и чего-то ждет. Ну, тут, в общем-то, все ясно, ясно чего она ждет. Но я-то повзрослел. Нет больше того юноши, которому было все равно в какую песду тыкать. Неловко встав из-за стола я, чуть не перевернув последний бокал с пивом (денег на что-то большее уже не оставалось, а ебаные скряги явно не желали угощать, кого бы то ни было, в том числе и меня), проследовал к самому радостному, в такие моменты, помещению.

Лампочки. Столько света не вынесла бы ни одна собака Павлова, даже если бы ей пришили глаза крота. Никакие бы рефлексы не заставили её есть при этом дурацком освещении, а тем более ссать. Кто вообще придумал эти фиолетовые туалеты? В одном из таких, помнится, как-то пришлось нажать «выкл.». Этот «выкл.» находился за зеркалом, пытались спрятать суки. Зассал тогда весь сортир в отместку. Сегодня не стал этого делать. Настроение было не то.  Помыв руки в фиолетовой воде, покривлявшись немного в зеркало, за которым кроме стены, к сожалению, ничего не оказалось, я вышел в общий зал, где царило полное собрание сочинений Льва Николаевича Толстого, со всеми полагающимися персонажами. В лицах каждого персонажа сидели дети, в маленьких машинках с бутафорскими рычажками, при помощи которых собственно они и руководили всем процессом, руководили бездарно, но не стесняясь своего могущества.

Посиделки продолжались. Я пил особенно медленно. Неприятно было цедить поллитру, но перспектива одиноко сидеть и пожирать десятирублевый арахис не улыбалась. За все это время я умудрился сказать лишь пару фраз. Все вспоминали Вику Терещенко, которая год назад бесследно исчезла. Кто-то говорил, что её продали в рабство в Чечню, кто-то рассказывал, что будто бы она вышла замуж за какого-то Англичанина, но толком о её судьбе никто ничего не знал. В основном разговором руководил Богданов Денис, бывший школьный хулиган, а теперь какой-то кабинетный хлыщ. Девчонки смеялись, ребята, те, что поскромнее, глупо улыбались, пытаясь вставить пару слов о своей теперешней жизни о неслыханной удаче и повышении, о рождении ребенка и смерти кого-то из родственников. Все как всегда. Скучает большинство, остальные притворяются, что им весело. Вот, например, Геша Коршун сидит, прилизанный гелем до непростительного вульгарного глянца, пытается охмурить бывшую красавицу Лену Яшину. Лена с тех пор изменилась и изменилась в худшую сторону: сильно потолстела, и лицо покрылось мелкими оспинами. Гешу она никогда не любила, но сейчас, когда обстоятельства подсказывали ей, что харчами перебирать не стоит, она чутко реагировала на все Гешины заигрывания и поощряла их смешком или улыбкой. 
Вот Виталик Бурченков, с напидоренными до зеркального блеска трехгодовалыми туфлями, такие и не носит уже никто, но он бережно хранит их как предмет особенной важности и в тайне гордится ими. Все уже устали слушать его рассказы о бережливом отношении к вещам. То у него машина с самого момента приобретения не разу не ломалась, потому, что он ездит с малой скоростью, а лежачих полицейских переезжает только при выключенном двигателе и только толкая машину вручную, то у него телевизор ни разу в ремонте не бывал, да и много еще чего подобного.

Среди напомаженных дам затесался наш школьный одиночка Павел Горбышев. Он всегда сидел один на последней парте. Говорил мало, хотя учился неплохо. Все мы его звали чингачгуком, за постоянно торчащий на затылке волос. Однажды Павел пришел в школу пьяным. Сразу начался серьезный скандал, но потом все узнали, что у Паши умерла мать и все как-то сразу же понимающе замолчали. Мол, по такому случаю можно. Но что-то в Павлике изменилось за это время. Волос, конечно же, уже не торчит, лицо вроде все тоже, но глаза… Глаза, хоть при отдельном рассмотрении будут всегда казаться лишь органом, но вкупе с лицом они могут давать удивительный эффект. Само лицо без глаз тоже такого эффекта не даст, оно будет просто похоже на лицо спящего, либо просто на лицо мертвого человека. А вот с глазами.

Павлик смотрел на всех безучастно, но с такой душевной глубиной, словно вся жизнь этих людей давно уже прошла и перед ним сейчас вместо молодых людей стоят могильные кресты со стертыми фотографиями. Павлик и сейчас молчал. Непонятно только было зачем он пришел. С ним мало кто общался. Весь вечер он так и просидел ни с кем не заговорив. Я смотрел на него и ужасался. Что же могло произойти с ним такое? И вот Павел неожиданно посмотрел на меня. Знаете, так остро посмотрел, от таких взглядов обычно мурашки начинают по коже бегать. Взгляд этот длился около двух секунд, затем Павел, грустно ухмыльнувшись, отвел глаза в сторону и отхлебнул огромный глоток «Ипатово». Но за эти две секунды я понял, что на меня смотрело мое будущее чужими глазами. И глаза эти, хоть и были чужими, но смотрели на меня с такой слезой, что мне захотелось побыстрее покинуть этот душный кабак со всеми его приторно-сладкими девочками и мальчиками.

Но этого сделать не удалось. Может быть не достаточно было у меня той чистой веры инициирующей многих людей делать те вещи, которые во мне всегда оставляли следы, к каким хотелось всегда  стремиться, к которым можно было лишь только прикоснуться, почувствовать ту тоненькую нить, которая отделяла «-» и «+» и где эти «-» и «+»всегда были бездонной ямой. Чего-то из всего этого я достиг, а чего-то нет, и этого «нет» было безумно много, безумно больше чем того близкого, а на самом деле далекого «да».  Пришлось сидеть со всеми и дожидаться пока могучие рты прикончат заказанные блюда.

Из-за стола все встали одновременно и если бы не узкий выводящий «опустошенные кошельки» проход, то вместо колонны по два человека, двери кабака исторгли бы на ночную улицу длинную шеренгу.  Толпа выглядела довольно измученной: помятые рубашки, потные шеи на которых предательски холодными висели дорогие кресты. Разговоры смолкли, и на уши каждого обрушилась городская ночь, со всеми её кричащими рекламными щитами, машинным дверным лязганьем и шепотом одиноких, истерзанных асфальтовыми оковами, деревьев. Все стали прощаться. Уходил каждый по-своему:  у кого были машины уезжали на них, у кого же машин не было лебезили перед владетелями транспорта и напрашивались на «подвезти». Некоторые пешеходные одноклассники,  сумев за все эти долгие годы сохранить хоть какое-то подобие гордости, расходились по домам пешком. Я как раз попал в то число,  у кого машины не было, но и подобия гордости сохранить как-то не довелось. Марина Дюжева весь этот вечер бросавшая на меня страдальческие взгляды, конечно же, предложила подбросить меня домой. Я даже в этом не сомневался. Я заранее свыкся с этой мыслью. Марина любила меня еще со школы, но как-то что-то не срослось. На Марину в этот вечер я смотрел мало, но даже и этого мало было достаточно, чтобы оценить всю тяжесть её мучений. И когда прозвучало:

- Тебя подвезти?
Я ответил лишь угрюмым кивком, по-прежнему находясь во власти философских размышлений.

Машина у Марины была машиной женщины. Идеальная чистота спереди, но сзади. Заднее сиденье представляло собой усовершенствованный вариант дамской сумочки. Там было все от швейных иголок и до рыболовных снастей. Раньше страсти к рыбалке я за Мариной не замечал. Хотя, что я о ней знаю. Всякое в жизни случается. Рыбалка так рыбалка. Мне от этого ни холодно, ни жарко. На углу «Ленина» и «Синева» неожиданно открылся бардачок, из которого выпала довольно толстая зеленая книга. На обложке значилось:  «Ирвин Уэлш», «Альковные секреты шеф-поваров». Я всегда считал что покупать такие книги есть признак дурного тона. Их можно дарить, передавать из рук в руки, красть наконец, но только не покупать, иначе исчезнет вся их притягивающая радикальная суть, оставив вместо себя гламурный глянец с множеством бездарных букв.

- Читаешь? – спросил я, чтобы хоть как-то развеять невольно сложившуюся тишину.
Марина посмотрела на меня ласково, словно мать на сына, и в ответ легко кивнула.
- Знаешь, - сказал я, - мне кажется, что покупать такие книги…
- Знаю-знаю, - перебила она меня, - покупать такие книги есть признак дурного тона. Такие книги можно дарить, передавать из рук в руки, красть… Но покупать… - Марина замолчала на несколько секунд и весело рассмеялась.

Я почувствовал себя идиотом. И как она узнала. Ведь это была моя мысль. Я хотел ей как раз об этом спросить, но тут она воскликнула «смотри!» и указала пальцем куда-то в мое стекло.

Я повернул голову и…
За окном, возле небольшого саманного дома, стоял Павел Горбышев и обнимал башенный колокол, ту толстую девушку, которую я как-то в свое время выеб.  От такого несуразного вида я пришел в дикую истерику, я ржал как конь, но Марина явно не разделяла моих чувств.

- Ты что дурак? – недовольно одернула она меня.

- А что? По мне так неплохая пара. А я весь вечер сидел и думал, что же это за загадка такая, Паша. Нафантазировал себе бог знает чего. А он оказывается простой парень, который, напившись, тащит первую попавшуюся шлюшку к себе в кровать, – на слове «шлюшка» я невольно осекся, так как в свое время действовал приблизительно также  как и Павел. Марина проехала чуть вперед и остановилась.

- Мы что теперь за ними подглядывать будем? – нетерпеливо спросил я.

- Давай подождем. Мне кажется, что здесь не все так просто.

- Ну что тут можно ждать? Пока он её… – от моего философского настроения не осталось и следа: марина заткнула меня неожиданным поцелуем. Внезапно мне стало неприятно от того что мы поменялись ролями. Решив показать Марине, кто здесь действительно мужчина, я резкими движениями принялся расстегивать на ней все, что только можно было расстегнуть.
- Подожди, дурак, - засмеялась она, фальшиво пытаясь оттолкнуть мое худое тело.
Не обращая особого внимания на Маринины жалобы,  я принялся продвигаться к главной своей цели. Но вдруг  дверца машины неожиданно открылась. Не успел я повернуть голову, как что-то тяжелое обрушилось на мой затылок.

Очнулся я оттого, что кто-то крепко связывал мои руки. Сознание возвращалось как верный сторожевой пес, которого надолго разлучили с хозяином. Меня загрузили в багажник. Помимо меня в багажнике лежало что-то большое и мягкое, по фактуре напоминающее свиную тушу. Дорога была долгой: очень сильно хотелось спать и пить. От сильной тряски я несколько раз терял сознание.

На освещенную фарами грунтовую дорогу меня вытащили двое. Все время звучали два голоса: мужской и женский. Слышать женский было особенно неприятно: это был голос Марины.

- Ну, что, очнулся?

- Марина, че за хуйня? – спросил я и тут же получил ударом  сапога под дых. Меня перевернули на спину и начали срывать мои штаны. – Вы че делаете, э? Паша, и ты? Что происходит? Вы что, оба охуели в корень? – и снова удар, но уже сверху, дамским каблуком.

Пока я корчился от боли, из багажника была извлечена та самая свиная туша, которая на поверку оказалась той самой Светой, которую я когда-то с молодецким остервенением еб. Тушу бросили рядом со мной, называть его Светой мой мозг категорически отказывался.

Марина долго не размышляла, она знала наперед, что и как будет делать. Опустившись на корточки, она взяла мой замерзший хуй в ладошки и стала его отогревать. Затем, когда орган стал теплее, она нежно взяла его в рот и принялась медленно посасывать. Орган стремительно увеличивался против моей воли. Когда он набрал надлежавшей стойкости, она остановилась.

Марина утерла рот поданной Пашей салфеткой, затем принесла откуда-то  из машины пистолет и нацелилась мне в голову.

- А теперь еби её как тогда еб. 

- Марина, Марина, ты что Марина. Марина не надо. Зачем?

Марина отвела пистолет немного в сторону и выстрелила в голову и без того мертвой Свете. Голова качнулась, из отверстия на ночной грунт потекла темная густая кровь.

- У тебя три секунды, - сказала Марина и начала свой отсчет, - Раз! Два…
На слове «Два!» у меня не выдержали нервы. Позабыв обо всем, я приник к мертвому телу. Хуй терся о посиневший лобок туши и упорно не желал падать.

- Ну что ты там ерзаешь, - нервно произнесла Марина. Она опять подсела ко мне, взяла в руки хуй и направила его аккурат в мертвую Светину пизду,  -  А теперь давай двигайся.

Я лихорадочно задергался. Туда-сюда, туда-сюда. Туша отвратительно воняла. Видимо перед смертью Света умудрилась обассаться. Через несколько секунд я не выдержал и выблевал все, что было в желудке прямо на Свету.

- Еби чаще! – закричала Марина.
Я задергался еще сильнее. Наступил период  десятисекундного молодецкого остервенелого ёба, затем хуй стал увядать. Я задрожал всем телом, ощущая как сперма стала обволакивать околочленное пространство.

- Я больше не могу, - сказал я и в знак того что действительно не могу, вынул увядший перемазанный спермой хуй и показал его Марине и Паше.

Наши взгляды с Мариной пересеклись. И я все понял. Она так и не простила мне тот случай. Закапывали меня вместе со Светой. Наверное, это был лес, а может быть просто место, где было много деревьев. Во всяком случае, корней в моем теле было немало.

г.Крымск. 28.01.08