Исходя из того, что земля – не планета, а пашня,
я парю над землёй – через тысячи тысяч лет,
промелькнувших, как будто бы день вчерашний,
как по малой нужде в туалет –

обоссать круг и пол, нахаркать и сморкнуться на стену.
Знай, мол, наших, американская тварь.
Терпко пахнет навоз и подгнившее, скисшее сено,
и слегка приморозил январь.

Охуительный год! Високосное чудо!
Затяжной первомай всенародной гульбы.
Посмотри, как висит, чуть покачиваясь, Иуда,
как прекрасны под вечер фонарные эти столбы.

Заходи – посидим. Я к тебе не притронусь, мальчишка.
Ты б хоть краем глазка посмотрел на изгвазданный морг –
сразу понял бы всё – так отчетливо – даже слишком –
даже как-то не так, как хотелось, пока еще мог

хоть чего-то хотеть. Понимаешь? Читаешь ведь – значит,
ты уже на пути. Приготовься – сейчас воспарим.
Этот мир уже кончен. Иначе – зачем он начат?
Этот Третий и, слава Богу, последний Рим.

Завтра надо бы в прорубь – стряхнуть с себя копоть и сажу
лицедейства и лихоимства толпы.
Мы проходим на цыпочках третью, четвертую стражу,
нам бы только не сбиться с единственной верной тропы –

сквозь ловушки и ямы. Качели
так гуляют, что впору вырваться из песка,
но я словно врастаю в самые древние щели –
каждым словом, уроненным с языка.