«Я вас любил, чего же боле»… Алексансергеичи, Антонпалычи, Федормихалычи, и прочие Левниколаичи. Как же их дохуя, коллеги, и все - такие столпы.
    В школе: четай, сцуко, а то за четверть получишь двойку!
    В институте: помните, юные сучьи потрохи, как сказал по этому поводу великий русский писатель? НЕ ПОМНИТЕ?
    На работе: будем применять для наших бизнес-стратегий давно известные парадигмы русских классиков, а кто против – идет читать, читать, читать до потери пульса, до зубовного скрежета, нам безмозглые далбайобы не нужны!
    В обществе: как тебе Довлатов, жжот? Если жжот, тогда я сбегаю за второй.
    Наедине с собой: йобаны врот, какая толстая книга, но надо почетать, не обосрацо штоп на людях, не выставитсо ебланом.

    И это только русская литература, школьная программа блядь. А есть еще литература иностранная, есть еще музыка блядь, живопись блядь, синематограф, шахматы, науки, и прочие сферы насирания, где своих классиков – ниибацо. Разве всех запомнишь? Разве все пересмотришь\перечитаешь\переслушаешь?
    Реткая птица дочитает до середины «Войну и мир», перефразируя …классика блядь!

    Мало того, свои классики есть и в разново рода паракультурных и субкультурных сообществах. Классики окопались на Удаве. Сидят, значит, в окопах классического вида, постреливают креосами, смущают народ пронзительными текстами, так и поколения пройдут!

    А как вам нравитсо выражение вида «классик русского хип-хопа»? «Классик русского биллиарда», блядь? «Классик йумара», не побоюсь этого слова?

    Но я не об этом. Почти.

    Был у меня такой сосед, Вова по прозвищу Банан. Хулиган был с децтва, песдец. 
    Быстрый на подъем, Банан особо не любил песдеть, и хуячил супротивника с подходу, лбом в шнопак, или по еблету с ноги, сбивая с ушей блатную пыль и со старого, и с малого. Да и подручными средствами не брезговал, лихой человек.
      Хулиган? Еще какой.   
    Сопственно, по двести шестой он и прыгнул к своей первой раскрутке. Потом, значицо, начал помаленьку катать, хуе-мое, и в итоге я видел его где-то раз в три-четыре года стабильно. «Здарова, Вова». «Привет, мелкий. Никому еблет набить не надо?» «Спасибо, Вова, не надо, никакого беспределу не наблюдаецо». Ну и стандартный вопрос: надолго ли к нам? И честный ответ: ненадолго, отвык от всей этой хуйни.
    Когда ему стало под сорок, он стал поспокойнее. Что не мешало ему регулярно возвращаться за окошко в клеточку. «Да чего там, работать... Я никогда не работал. Сворую, вот тем и живу, теть Люб» - ответствовал обычно Вова на участливые вопросы моей матушки «за житуху».
    И вскорости мы узнавали, что Вову снова приняли. В очередной, двунадесятый раз.

    Были быдлячьи девяностые, обыдлячившийся от крайней бедности городок децтва.
    Было жаркое лето.
    Я заканчивал последний школьный класс, и в отсутствие родителей попивал пефко на своем балконе, разглядывая веселые затейливые движухи шкуроходов во дворе, срачи песдюков из-за лопаточек для песочка, и прочие явления дворового микрокосмоса.
      Внизу, у подъезда на лавочке, голый по пояс по последней моде (тогда ходить по городу летом голым по пояс было беспесды куртуазно, нихуя не вызывающе, а наркаманы, так те и вовсе до первого снега лётали в кетайских сланцах, обутых на бывшие белые носки) сидел Вова Банан. Конечно же, он щелкал семки, и это нихуя не метафора.
    Хуй ево упомнишь, сколько у Вовы было ходок к тому моменту. Но не спижжю, если претположу, что любой якудза срезал бы кхуям свои аниме-портаки, увидев хотя бы раз Вовину нательную синеву. Умеющий понимать татуирофки мог бы прочесть целую историю Вовиной жизни, биографию, полную беспесды  торжественных и драматичных событий.
    Я четать портаки не умел, да и находился далеко,  на фтором этаже, и потому, увидев покрытого живописью соседа, только и подумал: «Ахуеть, как Вова себя раскрасил».

    И тут такой кунштюк нарисовался. Идет к нашему подъезду пьяное быдло. Идет – качается, плюнь – упадет. Но вместе с тем не лишен чувства собственного достоинства, «море по колено»-стайл. Замечает он, значит, поплевывающего скорлупками Банана, и неверным шагом подруливает к нему. Я думаю: «пожалуй, он сейчас пизданет что-нить ебанутое, по синей мазе пришедшее в тупую башку, и ухватит песдюлей на свою без одной минуты больную голову».
    И точно: быдло присаживаецо рядом с Бананом, нарочито придирчиво изучает его мутными глазками, и громко изрекает, едва ворочая языком :
- Слышишь, бр-р-ратуха!... Я вот аднаво не пайму никак…Нахуя вы на себе всякую хуйню рисуете?
    Ага! Я потираю руки в ожидании Вовиного ответа.
    Дальше – песдец.
    Вова, как бы удостоверяясь, осматривает себя, руки, синющие от картин, делает театральную паузу, и невозмутимо отвечает:
- Так а чо, КЛАССИКА же! – и сплевывает очередную скорлупку.
    Пьяное быдло огорошенно икает, вращая зенками, поднимается со скамейки, и пробормотав нечто вроде «А-а-а..», удаляецо фпесду своей легкой кривой походкой.
От увиденного пефко застревает у меня в горле, и я начинаю ржать, и кашлять, колотить себя кулаком в фанерку.

    Вот оно что, момент истины! У Вовы, человека, давно и бесповоротно палажившего хуй на книжки и прочую хуету, человека, чья жизнь длилась от звонка и до звонка, оказывается, были свои собственные, неподдельные представления о классике! Своя собственная классика, явленная в наколках.

    Отставив стакан, я вернулсо в дом с балкона, и много размышлял над тем, как относительны наши оценки и взгляды на любого рода творчество, искусство, и какое бесполезное занятие – пытаться навязать их другим.
    В сущности, Вова Банан и помог мне понять это.