«Камон бейбе лайт май файа!» – исступленно извергал из себя  какой-то рокнрольщик хриплые выкрики,  чередуемые с ритмичными прихотливыми аналоговыми звучками старинного синтезатора.
    - Это кто такие?  - спросил Кубас, постукивая пальцами по столу от нечего делать.
- Дорз, - бросил Дохлый, не отвлекаясь от своего занятия.
- А-а-а, - протянул Кубас, как бы давая понять, что в курсе, хотя тон его голоса явным образом свидетельствовал обратное.
    Дохлый придирчиво осмотрел наметанным глазом результат своего кропотливого труда – аккуратно нашпигованную коноплей папиросу с хвостиком скрученной бумаги на кончике.
- Ключ на старт? – осклабился Кубас.
- Он самый, - спокойно ответил Дохлый, и чиркнул спичкой. Сизый дым наполнил пространство вокруг сидящих, терпкий дурманящий аромат дразнил ноздри, изгоняя память о затхлом воздухе комнаты. Дохлый с присвистом втянул порцию дыма, помял папиросу, и ловко провел по обугленному ободку обслюнявленным мизинцем.
    Кубас, выпрямившись в кресле как образцовый юный школьник с советского плаката, осторожно и с достоинством принял штакет из руки Дохлого.
    Молчаливая церемония, немая сцена, нарушаемая треском электрической гитары из магнитофона.
    Две застывшие фигуры в креслах – рослый и плечистый, коротко стриженый Кубас, и скрюченный, как трухлявый гриб, Дохлый – смотрели, как змеятся вверх тонкие призраки выдыхаемого дыма.
- Ништяк, а? – просипел Кубас, придерживая дыхание.
- Ништяк. Дай, - кивнул Дохлый на папиросу. Кубас встрепенулся, суетливо дернулся, вернул папиросу. Типа, забыл, замечтался. Дохлый криво ухмыльнулся, заметив неловкость. Точно, пионер с плаката.
- Значит, типа двери, да? – Кубас откинулся на спинку.
    В легкое влетел уголек, и Дохлый то ли засмеялся, то ли закашлял.
- Какие …нахуй …двери?
- Ну ты сказал «Дорз». Значит, двери.
- А, ну да, двери, конечно.
- А почему – двери?
- Да хуй их знает, я как-то не задумывался.
- А поют о чем?
- Ну…зажги мой огонь, что-то такое. Я в английском не силен, держи ракету, - Дохлый принялся комкать бумажку, на которой рассыпал табак из препарированной папиросы.
- А зачем ты их слушаешь, дверей этих, если не знаешь, о чем поют? Слушай лучше «Зверей», хуле, - и Кубас хмыкнул от своей шутки в кулак.
- Ты ничего не понимаешь, - изрек отстраненно  Дохлый, - Тот, кто знает язык, слушает их как людей. А я их слушаю как богов. Понял?
- Ладно, похуй, слушай. Только потише сделай.
    Дохлый, не отвечая, протянул руку к магнитофону. Музыка утихла, оставшись слабым шипением в побитых динамиках.
- Ты хоккей вчера смотрел? Пять – два, наши порвали скотов, - Кубас решил сменить тему.
    В обращенном к Кубасу взгляде Дохлого сквозили непонимание и жалость.
- Я, Кубас, похож на того, кто любит хоккей?
    Кубас неуверенно улыбнулся, и тут же улыбка сползла с лица.
- Ты грузишь, Дохлый, завязывай с такой манерой. Я тему хотел найти, а ты грузишь, - поделился Кубас, не обвиняющее, но оправдываясь.
- А еще зверей слушать советуешь. Хоккеисты твои – звери, так им и передай.
- Я не хоккеист, я боксирую. Завтра тренька.
- Тренька, бренька, звери. А зачем? Боксируешь зачем? Бить кого-то собрался? – губы шевелились вяло, и голос Дохлого стух, как по выкрученной громкости.
- Да нет, просто, в здоровом теле здоровый дух. Говорю тебе, завязывай, с тобой ни поржать, ни попиздеть нормально.
- Ну так не спрашивай, зачем я слушаю Дорз тогда. На вот, смотри, что есть, – Дохлый протащил, прижав ладонью, тетрадь по столу.
- Уроки, блять, учить тебе помочь? – беззлобно.
- Нет. Дневник. Я, когда был маленький, чтобы не забыть, записывал свои дела, и всякую поебень в дневник.
- Ты уже маленьким дул, да? Поэтому забывал все? Ты, кстати, не вырос нихуя, - Кубас засмеялся, почувствовав, что отомстил за хоккеистов.
- Ха-ха-ха, - скорчил рожу, передразнивая, Дохлый. – Читай, приколись, потом смеяться будешь.
    Кубас, наморщив лоб, являя рассеянную задумчивость, стал бессмысленно листать страницы, останавливаясь, чтобы прочитать записи. Читая, он беззвучно шевелил губами, как будто с чтением у него были проблемы. Дохлый уставился в окно, равнодушно подлечивая папиросу.
    В стекло постучала клювиком нечаянная птичка. Кубас вздрогнул, но, заметив безобидное создание, расслабился, и вновь погрузился в чтение дневника.
- Прикинь, Кубас, это я как будто птичку мысленно вызвал, - выдохнул клуб дыма Дохлый.
- Ну ты и долбоеб был, я тут про ослика Иа читаю. Ты с ним типа как с Дедом Морозом переписывался, ага. Тебе его реально так жалко было? – перебил Кубас. Дохлый поморщился, но ответил:
- Ага. – случайный уголек упал на ковер, оставив темное пятнышко. – Он грустный такой, лузер, в переплеты попадает, а ведь так хотел в глубине души позитива.  Чтобы как у всех этих укурков плюшевых.
    Кубас не отреагировал, продолжая артикулировать читаемое, следуя за строчками мутным взглядом.
- А почему ты его называешь «ослик Джа» в других записях?
- А я, когда иностранный начался, написал его имя по-английски, JA, - и Дохлый нарисовал пальцем в воздухе невидимые буквы.
- Не пизди, не так пишется по-английски, - Кубас перерисовал буквы на IA. Подумав, стер, и снова вывел невидимое. EEAH.
- Да и ладно, я не полиглот. Джа и Джа, так вышло. Добрый ослик Джа, друг сказочных животных.
- Зверей, - уточнил, хохотнув, Кубас.
- Зверей, - утвердительно мотнул головой Дохлый, и по лицу его пробежала тень улыбки.
      Замолчали, думая каждый о своем. Щелкнул магнитофон – закончилась кассета. Наступила полная тишина.
    - Заметь, что он единственный на четырех ногах ходил. То есть был более реален, чем остальные, ну там, Тигра или медвежонок, - нарушил молчание Дохлый. –  Настоящий, с тараканами, с проблемами, а не просто позитивный долбоеб, опилки там, мед, шарики, уебанские поступки, как у других. Типа как у тебя…Четыре ноги..целых четыре. Пока другие «раз-два, раз-два», он «раз-два-три-четыре».
    Кубас захлопнул дневник, положил на стол.
- Хватит, Дохлый, пошли на улицу, – отрезал глухо.
- Пошли, - покорно согласился Дохлый, уставившись в пустоту.
      Кубас легко, как надувного, подхватил его, и усадил в инвалидное кресло. Дохлый освоился в кресле, и развернулся на месте, привычно двигая руками колеса со спицами.

      Улица встретила их зябким ноябрьским ветром. Кубас спрятал руки в карманы короткой куртки, осторожно обходя лужи. Дохлый катился в кресле едва впереди.
- А помнишь, когда нам было лет по десять, меня как-то вон у той бойлерной пиздохали братья Силины, а ты на них с доской наперевес покатился, и «ура!» кричал? – лицо Кубаса озарилось светлым воспоминанием.
- Помню. Я тогда думал, они меня там вместе с коляской зароют, а они убежали, пидорасы, - и Дохлый тихо засмеялся, тряхнув нечесаными патлами. – Сидят сейчас оба вроде, давно не слышно?
- Сидят, остепенились там, говорят, - утвердительно боднул воздух Кубас, и втянул голову в плечи, спасаясь от налетевшего порыва холодного ветра.
- И я сижу, - заключил Дохлый.
    Кубас топтал тяжелыми башмаками треснувший асфальт.
- Ты прочитал запись про ноги, Кубас?
- Прочитал.
- Спасибо тебе за них.
- Перестань.
- Нет, правда, спасибо. Я их тогда сжег, дурак был, а потом понял, что ты это от души, от сердца.
- Я больше ничем не мог ни помочь, ни отблагодарить. Такой расклад.

    Кубас вспомнил их, пару сколоченных неловкими детскими руками культяпок, грубых подобий ног, которые принес однажды ему, тогда еще не имевшему прозвища, просто Андрюхе.
    Вспомнил запись в Андрюхином дневнике, только что прочитанную у него дома.
«Ослик Джа, хоть ты и не существуешь, все равно я благодарю тебя за  то, что у меня есть друг. Он подарил мне ноги на день рождения, две штуки. Это меньше, чем у тебя, но больше, чем у меня было».
   
      И закрыл лицо ладонями.