(Сразу хочу предупредить, что все нижеизложенное – не более чем литературный эксперимент в подражание Ч.Паланику.)

Я – вьетнамская проститутка с преувеличенным чувством собственного достоинства. Чувствовать себя подобным образом – чуть другой, по сравнению с моими невоспитанными подругами, погрязшими в грубом сексе, - позволяет наследственность, проявившаяся в бледной коже, чувственных полных губах и необычным для нашей нации разрезом глаз.
Наша страна стала жертвой двойного изнасилования. С южной стороны тела Америка трахнула нашу страну, жестоко прижав к рисовым полям, зарослям сладкого картофеля, маниоки, табака, и засунув свой влажный член прямо в задницу всем нам. С севера нас аккуратно, но грубо имели коммунисты. Противостояние двух сексуальных партнеров в групповом сексе налицо – тут неясно, кто обладает более сильной доминантой. И нужно ли все это жертве?

Мой отец был американским офицером, награжденным посмертно, который оплодотворил мою будущую мать, которая будучи еще шестнадцатилетней девушкой, так наивно продавала им желтоватый продолговатый рис, глядя черными, как смоль, глазами, на все эти блестящие погоны, которые эти похотливые ковбои надевали по случаю каждой пьянки, как бы кидая якорь через целый океан, как символ, который связывает их с терзаемой кислотной революцией страной. У нее могли бы быть сточены передние резцы до основания и выкрашены черным цветом – по одной из старых традиций отдельных племен – но она еще не вступила во взрослую жизнь, да и наше племя было более цивилизованным.
Прочь из Сайгона, ублюдки!
Даже в своей родной стране это потерянное поколение не находило понимание – к ним относились с жалостью, равнодушием – или с презрением.
Мой отец был отъявленным гандоном – так я воспринимаю каждого, кто воспринимает секс лишь как средство бегства от самого себя. Тогда мои глаза кофейной гущи сужаются, и я говорю таким клиентам: «Сынок, ты еще не готов к тому, чтобы спать со мной» - в этот момент я олицетворяю собой непокоренную гордость нации, которая десятилетиями стояла на коленях.
Дайте вьетконговцам маисовые лепешки и АК-74!

Мой отец тогда выбил целое блюдо приправленного риса с кусочками семейства раковых и горьким соевым соусом из рук моей матери – девочки по сути, непуганой лани, которую трусливые родственники отправили в лагерь этих свихнувшихся вооруженных людей. В лагере стоял смешанный запах прорастающего бамбука, потных мужских тел и смазки для оружия. О, это тот фетиш, который пробуждает в мужчинах поистине женское начало – вы только посмотрите, как нежно они чистят свои смертельные игрушки, как раскладывают на промасленных тряпочках вроде бы такие безобидные, жадно блестящие пули. Никто и никогда не признается из них, что втайне тоскует по мужскому телу – даже учитывая то, что они все обучались в кадетских корпусах, где каждого проверяли на прочность в душевых – подставишь ты свою задницу или нет. Каждый чистит оружие по-своему: или с улыбкой сожаления, или с улыбкой жестокости.

Так вот, мой будущий отец тогда выбил блюдо риса из покорных рук матери. Бежать было бесполезно – помимо нашего селения, в радиусе пяти километров не было ни единой души. Американские солдаты не жаловали никого – ни детей, ни женщин, ощущая себя полноправными хозяевами на чужой им земле. Почувствуй себя голодным тигром, которому дозволено все – даже терзать детскую плоть. Сожги конституцию, забудь о моих правах, хищник. Разорви на мне грубую юбку и ударь по лицу – чтобы слезы бежали от обиды. Достань свой маленький член и попробуй удивить меня.
Самые отвратительные ублюдки в этом смысле были чернокожие солдаты. Афроамериканцы – так их политкорректно станут называть через какое-то десятилетие. Их необузданная жестокость часто спасала целые подразделения этих белых рафинированных солдатиков. Чернокожие звери были для нас самыми страшными врагами. Забудьте «Форреста Гампа» и Баббу.

Мой отец был белым. Он выбил рис из рук моей матери, заломил ей руки и влажно прошептал в ухо какую-то грубую несуразицу. В такой ситуации наилучший выход – полное равнодушие и отсутствие страха. Думай о том, что это происходит не с тобой, не плачь и не сопротивляйся. Тогда его комплексы в ближайшие годы кармическим законом убьют его, а ты будешь возделывать рисовые поля и задумчиво усмехаться. Моя мать не знала этого и жалобно трепетала, вереща на нашем языке молитвы. Для этого пьяного гандона в погонах это промелькнуло красной тряпкой – как отборнейшие проклятия заводят нас, задевая за живое. Он тащил ее за собой метров двадцать, достав армейский нож, который хищно блестел в языках костра, и, периодически, с силой втыкая рукоять в лицо моей бедной матушки. На половине пути она отключилась. Когда она открыла глаза, ее качало на тошнотворных волнах трепещущей плоти – самое несправедливое проявление любви от этого блядского человечества. Дай мне сдавленные рыдания – они так интимно звучат в романтичной тишине тропического леса. Дай мне насилие, ибо только здесь мы доходим до самого дна.

Через двое суток наши партизаны обложили тротиловыми шашками спящий лагерь, пробравшись по невидимым подземным тоннелям – их рыли деревянными мотыгами мирные жители. Бикфордов шнур, ведущий к целой цепочке умертвляющих солнечных эльфов, которые безжалостно слизывают кровь с твоих губ.
От моего отца не осталось даже фотографии, лишь побитая пламенем алюминиевая фляжка паршивого бренди, вытекшего сквозь разрывы брони, обладающая лишь одним свидетельством моего рождения – выгравированной подарочной надписью. Боже, ты мне дал такого великолепного отца – настоящего неандертальца.
      Но самая откровенная падаль человечества – не солдаты. Это сутенеры. Конфликты с ними чреваты тем, что ты заражаешься этой отдающей тленом лихорадкой и теряешь контроль. Заберите деньги, но оставьте мне свободное время на саму себя.

Сейчас я лежу, продырявленная рыбным ножом в нескольких местах в зарослях молодого бамбука. Мои кофейные глаза медленно покрываются слизистой пленкой – в этом нет ничего страшного, я не превращусь в ненужный гнилой продукт. Даже сейчас, в момент смерти, я понимаю, что моя сексуальная жизнь не закончится – меня возьмут по кусочкам вараны, малайские медведи, муравьи или дикие орхидеи. И это будет полное взаимопонимание. А чуть позже меня медленно начнут переворачивать наглые ростки  – ведь мое тело будет все легче и легче.
У проституток нет пенсии и нет будущего.
У нас нет права на ошибку.
У нас даже нет тела, оно принадлежит сутенеру.
У нас нет времени и пространства, нас вообще нет.
Я – вьетнамская проститутка, которая скоро превратится в муравьеда или в сброшенную кожу питона. До неба осталось чуть-чуть – бамбук поднимает меня все ближе к богу.
Я – первая смерть Фердинанда.