- Дедушка! Дедушка! Ты видел? - я мчался по засыпанной песком дорожке, размахивая деревянным мечом.
    Дед дремал, накрыв колени газетой, словно одеялом. Услышав мой вопль, он открыл глаза, прищурившись, улыбнулся мне. Я подбежал к нему, и бросил свое  оружие рядом с дедушкиной тростью, прислоненной к скамье.
    - Это был самолет! Высоко-высоко в небе, среди облаков, он гудел и летел, и я видел, как крутились его винты!
- Не выдумывай, малыш, ты не мог видеть, как крутятся его винты, - сказал дедушка, и легко провел своей сухой ладошкой по моей растрепанной шевелюре. Я стушевался, но упрямо продолжил отстаивать свое: - Нет, я видел! Я видел! И восходящее солнце блестело на нем, и он даже как будто помахал крыльями!
- Ну хорошо, - сдался он, - Ты видел, я тебе верю. Вот когда ты станешь такой же старый, как я, ты будешь осторожно относиться к каждому слову. Особенно,  если сам будешь видеть плохо,  как я, - и он снова улыбнулся.
- Дедушка, а может, это был папа? - я изобразил руками крылья, и сделал круг перед скамейкой, рыча, как рычат моторы.
- Может быть, - дед убрал с колен газету, сложил аккуратно.
- Скажи, а я смогу как мой отец, управлять самолетом?
- Конечно, когда вырастешь.
- И моя фотография тоже будет стоять у маминого зеркала?
- Будет, будет, - дед скрипуче рассмеялся.
    Я представил себя в летной форме, с парадной портупеей, улыбающимся с фотоснимка, салютующего белой перчаткой. От этой мысли мне захотелось поскорее вырасти, чтобы так же, как отец, подниматься каждый день в небо на самолете - могучей крылатой машине, которая отсюда, снизу, кажется маленьким блестящим журавликом, одиноко парящим в небе.
    Я схватил меч, и бросился молотить им бузину, а дед подслеповато щурился, и на лице его была улыбка, такая же теплая, как полуденное солнце, на котором он грел свои старые косточки. Так он говорил про себя, а я недоумевал, зачем их греть, эти косточки?
    - Дедушка! - я, запыхавшись, остановился и присел. - А покажешь мне, как пишется слово "самолет"?
      Дед, кряхтя, принялся чертить тростью на песке кривые, как ножки маленькой Марико, катакана.
- Са-мо-лет, - прочитал я вслух. - Спасибо, дедушка, я теперь знаю, как подписать рисунок для папы! - и я с торжествующим воплем атаковал вишневый куст, а дед смежил веки, и чему-то улыбался, и беззвучно шептал.
    Был погожий день, наверное, последний из теплых летних деньков, и скоро я должен был пойти в школу.
    Дома меня дожидался портфель, новый, мама говорила, что его трудно достать в наше нелегкое время. Какое еще нелегкое время? - недоумевал я. Мама молчала в ответ, и чистила рыбу, и почему-то мне делалось грустно, хотя школа была тем, чего я так долго ждал, и в нетерпении прокрадывался к портфелю, открывал его, перебирал учебники и тетради, а после складывал обратно. Скоро я буду понимать все, что там написано. Я уже немного умею читать и писать, а уже через месяц смогу написать отцу письмо! Я напишу ему про всех, про дедушку, про школу, про маму, про сестрины проделки, и про мои подвиги в сражении с сорняками и кустами. Когда он прочитает письмо, он поймет, что на меня можно положиться, что я уже почти совсем взрослый.
      Солнце ослепительно сияло с самой верхушки синего неба, и облака стадами овец разбрелись по сказочной лужайке, стоило лишь пастуху-ветру утратить внимание.
    Я завалился в траву, и разглядывал их, белых, сделанных из пуха, мечтая  о встрече с ними, о том, как я буду высовывать руку из окна самолета, и взбивать ею  невесомый небесный пух, а рядом будет сидеть отец, и одобрительно кивать, не выпуская из рук штурвал. Пройдет совсем немного времени, и я вырасту, и увижу самолет по-настоящему, вблизи, и похлопаю по его гулким, как бочка с водой в саду, железным бокам.
    Я закрыл глаза. На нос мне сел жук, я чихнул, и отмахнулся. Жук недовольно загудел, и полетел по своим делам.
    Где-то бесконечно далеко, за деревьями, раздался звонкий мамин голос. Она звала меня с сестрой обедать, наверное, сварила сладких пампушек. Я не пойду в дом. 
    Все мои мысли занимало в этот миг небо, а в небе - сверкающая рукотворная птица, которую я сегодня увидел собственными глазами.

    Так могло быть, если бы все мы - дедушка, мама, Марико-тян, и я - не сгорели в это утро заживо.