Я заглянул в преисподнюю, там, в очереди, как люди в супермаркете  стояли черти с корзинками полными грехов человеческих. И все грехи, были похожи на овощи, немного подгулявшие, такие: слегка поплывшие и с черными точечками, ну или как соевые полуфабрикаты – почти мясо, и почти все настоящее, но китайское. Черти не едят мясо, они не соблюдают диету, просто они живут совершенно другим: нашими страстями – энергией страха, ненависти и лжи.

Они сидели за моей спиной, я, совершенно случайно, в огромное зеркало в зале, заметил странно-красивую пару. За столом посреди зала, они бросали друг друга и взглядами жались, и жадно принюхивались к запаху пиццы, той самой, некогда рекламируемой Горби. Он - немного сгорбленный, с сединой на бакенбардах и она – красивая блондинка, с красивыми миндалевидными зелеными глазами. Он затягивался сигаретой и сыпал пеплом  на стол, суетился и стряхивал или сдувал его со стола, по смешному вытянув губы трубочкой. Эти мальчишеские выходки выдавали его волнение и растерянность. Она сидела и ловила каждое его движение, словно хотела запомнить и понять что-то неуловимое и вечное, как сигаретный дым в зале для курящих.

- Ты в первый раз прокляла меня. (Человек, едва перекрестившись троекратно, на новую церковь на Пискаревском, разбитом трамваем и транспортом проспекте, шагнул в поток грузовиков, как в реку, и мгновенно стал частью земли этого города.) Мы с тобой знаем друг друга сто тысяч лет. И каждый раз, ты снова и снова хочешь смерти моей, Суламифь (или кто там теперь Соломея? Какая нам разница, в имени этом? Моя несравненная радость, моя неземная любовь!).

Он тяжело вздохнул, и когда она уже собралась что-то ему сказать, внезапно, почти нараспев продолжил, - У тебя остался всего один шанс. А в прошлый - шел первый снег, и скрип тормозов ты не услышала лишь потому, что на гололеде колеса шуршат, и отчаянно сердце гонит кровь по вискам, молотками стучит не обманчивый страх, а вопрос: «Кто же справа сидел от меня  –мой ангел-хранитель? Или ты захотела узнать: «Как тебе тяжело будет после смерти моей, или все-таки просто?»

Я вспомнил в больнице себя. Все плакали люди и носили еду на меня. Как на алтарь. Одна ты принесла шоколадку, чем убила меня на повал. (А хотелось понюхать цветы.) В сердце моем защемило безумной любовью к тебе. Это был второй раз, когда ты хотела лишь смерти моей «как твое имя – не важно, я знаю тебя уже сотни, нет, тысячи лет». Эти кавычки ужасны – я пишу от руки в смешную тетрадь за четыре копейки когда-то. Любимый компьютер в этом пока не силен – искусство каллиграфии, не носит в себе тягу именно к красоте. Ибо красота и  совершенство, разные вещи - мы довели нашу любовь до (здесь неразборчиво и перечеркнуто далее точка).

Я  хлебнул пива и подумал внезапно: «Совершенство – средний род, по-модному – «Ахтунг!», - это грех!»

И снова, как в модном театре, он затянулся, и выпустил дым, и сквозь пару колец пролетела тугая, слегка сизоватая тень, -  Мой ангел-мучитель, прости, но я не из вашей породы. И я помню – у тебя еще был третий шанс отомстить. В этот день, когда ты попыталась убить меня в третий раз – ты прокляла меня, это было последнее третье проклятье – испугавшись смерти своей, я вдруг выключил город – его скрючили проки.

Он встал и выскочил в двери, недождавшись заказа. Она ловила в глазах слезы и часто моргала.

А я сел, напротив – их было двое: одна точно брюнетка,  а другая блондинка, а по правде обе были шатенки. Только одна хреново покрасилась в черный, а другая тупила под белый. «Странно,- подумалось мне, - это такой ресторан? Или все-таки это реальность, что за каждым столом: одна хочет быть тенью другой: брюнетка - блондинкой?  Или случайность - возможность которой равнялась нулю? Только в темном углу уныло сидели три с невидными, совершенно серыми блеклыми волосами, говорят, что такие секутся. И ехидно блистали псевдо-умными мыслями и внезапными словно одни из рок-групп рингтонами телефонов. 

Я представил себе, если бы записать, как каждая из них изображает оргазм, и поставил им эту запись рингтоном. И в один из моментов решиться на ловкий флешмоб для мужчин: позвонить в девятнадцать точек ноль три, например. А потом посмотреть: «Что ее ухажер испытал в ноль четыре – удивление или крайнюю ненависть?

«Я - сукин сын, я это сказал, потому что я знаю, я того стою, причем не меньше чем Пушкин», -  И пока я ласкал эту мысль, у одной зазвонил телефон. Ну, у той, что сегодня «бааагиняаа» (это такой диалект немного похожий на русский – великий, могучий, и немного непобедимый.)

Я хочу,  что бы каждый из вас, припомнил себе, что я только сказал, и представил себе: я сижу у туалета в совсем неуютном фастфуда углу, и пью, почти небольшими глоткам уже нечешское пиво, но, в общем, с известным названием. Ой, блин повезло – это кухня, я зря обломался. Так вот – каллиграфия – в общем искусство уверенно вписать две буквы «С» в простом слове «ссыч»(и снова кавычки «ню тимс роман или как там еще», в общем самый простой в мире шрифт). Не может понять, своим твердым диском, что их пишут вот так (здесь бы я нафигачил рукой. Братва! Есть умелец, который поможет их кинуть ко мне на асю или на мыло? Водки налью, да и по фигу - виски).

Напротив сидела молодая, уже смелая очень армянка. Потому что она родилась в Ленинграде, вернее уже в С-Петербурге. От этого, стильно курившая в трубке, дешевый черри,  вонючий табак. Я глянул в упор на нее, строгим взглядом кавказца, трубка упала от вздрогнувших в легком смятении губ. Чтобы через секунду она посмотрела в себя и вспомнила нынешний статус «свободная дура», как в страхе орал ей гневливый отец, и пилила ее, когда его нет, ее тихая мать.

Я, доел эту пиццу, и вдруг, отчетливо понял с тоской, что любви больше нет. Ее заменили слова. Ты проклинала меня уже ровно три раза, а не два с половиной. Потому что в целом нет половин. «Вот я здесь надкусила» - это такое название вещи. Слова знают цели и цену. Все что ты пожелала мне от души, к несчастью сбылось.

Блин! Армянка, уже оказалась еврейкой. И это не шутка. Хотя, в общем, смешно, как все «наши» похожи, то гордый нос, то ужасный, не местный акцент. Жалко – я хитрый бог, слишком любящий смех и веселье. И приколись, (это точно навечно) -  у меня, к сожалению, нет ни своих, ни чужих – я любых принимаю. Потому что я – бог. Слышишь гром? Да не ссы, это едут трамваи по Пискаревке.

Она встала, поправила юбку. На юбке, измятой на бедрах и где-то в районе коленей, отпечаталась скорбная складка, как на бровях. Она склонила голову на право и посмотрела на него, закусив до крови почти, губу, - Как ты не поймешь! Я писала тебе! Я слала тебе СМС и емейлы! Я говорила тебе, что люблю! Я кричала: «Прости»!
-Извини, я не видел. Не знаю. Не верю. Все это отмазки, игра разных слов. Я не вижу слова, за то верю в поступки. И в этом, наверное, прав. (Хотя и влюблен.) Снова в  скобках или кавычках, которые так любят американцы показывать двумя движениями пальцев на поднятых руках, все просто -  для имбицилов.

Снова псевдо-чешское пиво с изжогой напополам. Еврейка – грузинка, которая впрочем, армянка, ну, в общем другом поколении, успешно ругалась про шефа, козла похотливого сцуко.

А ты даже не знала, что со мной случилось, хотя очень хотелось - да поздно, наверное, это ужасно. Хотя я знаю еще одно слово-эпитет «прикольно», хотя в разных смыслах совсем разным тоном. Как у одной известной персоны.

Она била меня по щекам, пытаясь вырвать из цепких лап моего воспаленного мозга. Я сам в нем тону и это «реально прикольно».
Мой мир – совершенен. Однако минет, его делает совершенней в два раза.
- Гешка привет, Сегодня у Лехи… Ну, в общем ты в курсе.. Там за меня... Ну да, ну, да, ну. Да и пох. (Прекрыв трубку) Прости. Это дела.
- Пока. Чмоки, чмоки, - За соседним столом, прикрыв трубку ладонью, как - будто нет кнопки мьют, - прости милый муж. (Там сами поймете, в каком месте нужна запятая или забить на нее).

В стакан капал сок – темный и мутный. Такой цвет любил Босх, рисуя картины сошествия в ад.