То, что началась ночь, в дождливую погоду, вряд ли понятно в этих землях, только тучи становятся мрачнее и небо темнеет едва заметно. Шуйца сидел и мычал себе под нос что-то заунывное и печальное. В углу шатра ворочался и метался во сне старик, его борода спуталась, волосы скатались, от него шел жар, и по телу тек пот, от чего вся одежка старика была мокрой, и от нее ужасно воняло старым немытым телом. Изредка Шуйца вставал и вытирал ему лоб, промокал губы водой, но старик впал в забытье и не приходил в себя с того момента, как тролль превратился в камень. Шуйца снова садился у полога шатра и смотрел тоскливыми глазами на ночной дождь. Ветер все усиливался, воды реки потекли вспять,  вода стала прибывать понемногу, но и этого уже хватало для того, чтоб ладья  всплыла и потихоньку двинулась вверх, к Ладоге. Шуйца удивленно вскрикнул. Проснулись ватажники, недовольные скорым сном и внезапным пробуждением. Шутливо переругиваясь, под плотной стеной дождя и холодным, почти ураганным ветром, затащили ладью выше по пологому берегу, привязали накрепко к толстой сосне.

Усталые, мокрые и немного злые вернулись, было жарко и дымно, дым слоями плавал по шатру, забивался в першащее горло, закашляли, зачихали. От едкого дыма, после свежего воздуха  сперло дыхание, и слезились глаза. В углу задергался старик, забился, как раненая птица. Шуйца, схватил его, как ребенка прижал к себе. На губах у старика появилась розоватая пена, а в уголке губ капелька крови. Тело Волхва били судороги, и трясла крупная дрожь. Шуйца вцепился в старика, и с силой прижал к себе.

- Тринадцатый, тринадцатый! – закричал старик, - уходи, уходи! У тебя мессер на хвосте. Серега, Серега, вертись, вертись, падла! Сейчас, сейчас, брат, погоди, я его достану.- Руки и ноги старика заходили в странном танце, а  на лице появилась радостная улыбка, - Получи гад, на! На! На! Сука, не уйдешь, вот так, по крестам. Пошел бубновый, мало не показалось. Серега, жопа цела? Гы-гы-гы, с тебя магарыч, отольешь с боевых. Конец связи, тринадцатый.

Старик откинулся и засопел, спокойно, словно не было горячки и бреда. Шуйца опешил, незнакомая, быстрая речь была похожа на родную, но и только. Что тараторил Волхв, каких богов завлекал? И богов ли? С кем боролась его душа в далеком тайном волшебном мире? Шуйца поскреб затылок, и тяжело вздохнул, ему многое не понятно было в мире. Одно он знал наверняка – всего добиться можно только своим мечом, богатырской силой и умной головой. Вон Горигляд сиротой все детство бедствовал, да выбился в люди, своя ладья у него, да ватага целая. А у Шуйцы, всего-то лук со стрелами, да вша на аркане. Да и к Горигляду пошел в ватагу, чтоб опыта военного набраться, да, глядишь, и хабара, какого поиметь. Не спится Шуйце, все о золотых горах мечтается, о птице синей. Ворочается с боку набок, а за тонкой стенкой шатра ветер все крепчает и крепчает, шатер гнет и бросает о стену дождь. Уснул Шуйца, в руках так и осталась доделанная рукоятка от ножа, с рунами, которые у Волхва подсмотрел и с волчьей ощеренной пастью.

В небе над Ленинградом выли сирены, начинался авианалет. Люди, торопясь, прятались в бомбоубежища. Зенитки выплевывали из раскаленных стволов снаряды. Но немецкие самолеты рвались к городу и, сбросив свой смертоносный груз, отваливались, как напившиеся клопы, и спешили прочь от города за новой порцией бомб. Бомбы, жутко завывая, летели вниз, вспарывая и перепахивая город. В ночном небе мельтешил свет прожекторов, изредка выхватывая силуэт вражеского самолета, и тогда зенитки, как голодные злые собаки накидывались и били по самолету, пока тот не начинал гореть и падать. В комнате на Лиговке, на третьем этаже, за окнами, заклеенными крест на крест, в мерзлом воздухе раздавался залихватский звук гармони. Молодой летчик - старлей, судя по ромбам, прислонившись щекой к гармошке, растягивал меха. Его шустрые пальцы бегали по кнопкам и выдавливали радостные звуки. В глазах парня, не смотря на радостную музыку, затаилась печаль. Вот он тряхнул головой, так, чтобы  подпрыгнул его молодецкий чуб. Он выдернул изо рта остатки папиросы и ткнул в жестяную банку. Пальцы ласково и медленно стали гладить кнопки гармонии, и полилась тихая печальная песня. Ему некуда было спешить, ему наплевать было на вой сирен и бомбардировщики в небе, ему некого осталось любить и некому писать. Осталась только вот эта гармошка, запоздалый привет из детства. Старлей, украдкой, словно кто-то подсматривал за ним, мизинцем смахнул слезу из уголка глаз, часто заморгал. И снова растянул меха. А мелодия все вилась и вилась, как кошка вьется между ног, тихо успокаивая и убаюкивая. За окном морозилась зима, да и в комнате было едва ли теплее, руки коченели, пальцы пару раз ошибались, но летчик, выдыхая сизый при дыхании пар изо рта, дул на пальцы и снова начинал играть, совершенно забыв про время и войну за окном. За дверью послышался звук шагов: громкие, уверенные и быстрые. В комнату, весело хлопнув дверью, ворвался высокий летчик, шумный и быстрый. В комнате  как-будто посветлело и прибавилось жизни. Он хлопнул второго по плечу, -  Здорово, брат, чего унылый такой?
- Их нет, всех, - отозвался старлей, - всех понимаешь? Мамы, сестры, братишки. Соседи видели их последний раз неделю назад.
- Может, их вывезли, по «Дороге жизни»?
- Нет, вряд ли. Они пропали сразу после бомбежки, вон там видишь воронка, - летчик встал и упершись лбом в холодное стекло, - вон там, - повторил он совершенно бесцветным голосом.
-С чего ты взял?
-С того, Серега, с того, был я там. Все там и лежат, их уже обгрызли даже. Пальчики у Алешки, - он вытер слезу рукавом шинели, пальчики. Маленькие пальчики. Ему и пяти не было.
-Ты не срывайся на истерику, Володька, - Сергей, похлопал его по плечу, - Вставай, пойдем, надо их хотя бы похоронить по-человечьи. Вставай, брат, вставай.
Двое совсем молодых летчиков вышли на морозную ночную улицу. В руках у каждого было по серому военному одеялу. У воронки, Сергей остановился, снял шапку, тяжело вздохнул, задержав воздух, - Давай брат, надо их собрать. Будь мужчиной, ты ж солдат, Володька. Они встали на колени и, срывая ногти о мерзлую землю, стали выкапывать останки, складывая их на одеяла. Все трое погибших перемешались, став одним искореженным целым. Мать, сестра, брат. Владимир, почему-то успокоившись, со скорбной морщиной поперек лба присел на край воронки и закурил папиросу. Отплевываясь и выдыхая шумно табачный дым.
- Мать всегда ругалась, что я курил, даже полотенцем один раз шлепнула, а вот сейчас курю и знаешь, не хочется, - он выкинул окурок. Огонек от папиросы описал дугу и упал на другую сторону воронки, скатившись к самому дну оставляя за собой яркий огненный след.
-Вставай Вовка, - Сергей снова хлопнул его по плечу, - вставай, понесли.
Замороженный груз не был тяжелым, по празднично скрипящему снегу они шли, ускоряя шаг, им уже надо было торопиться в часть, но страшный груз на руках не давал им покоя, и они торопились, как могли на Волковское кладбище, чтобы похоронить своих родных. На кладбище, они нашли доходягу с лопатой, и, всучив ему две банки тушенки, обязали похоронить всех троих в одной могиле. На радостях доходяга даже место указал, под березкой, красивой и заиндевелой, с плакучими посеребренными снегом ветвями. А летчики уже бежали в часть, бежали со всех ног, выдыхая горький морозный воздух, пахнувший гарью и порохом. На их счастье попался трамвай,  дребезжащий и вздрагивающий на каждом стыке, продуваемый зимними ветрами. Упершись лбом в заиндевелое стекло, Володя тихо мычал про себя что-то монотонное и печальное. Перед его глазами медленно текла Нева, с дикими, заросшими деревьями берегами, со старицами и болотами устья, с водой блестящей под высоким летним солнцем и шелестящей на ветру осоке с камышами.