Продолжаются трудовые будни. Поработал пару дней на стройке, какого-то секретного объекта, типа свинарника, таскал кирпичи. Если кому интересно отдельно напишу сколько кирпичей и куда конкретно я перенес, но запомнился один лишь эпизод. На перекуре каменщик татарин (гыгыгы) расказывал: «Мне одиннадцать лет было, дядька-бабай пришел с ножиком и раз! – мне залупу отрезал!» - «Да ты что?! Пиздишь!» (Сразу не просек, с этими бабаями.) «Да, ты што мне ни веришь? - хочешь покажу!» - «Нахуй-нахуй! Тебе дядька, наверное, кожу на хую обрезал, а не залупу!» - «Ну, да кошу, а я как сказал?»

Следующий караул. Старлей пехотинец (никого не обидел? мотострелок?): «Почему сапоги не почищены?» - «Так ни щеток, ни ваксы нет!» - «Меня не ебет! Сутки!» Итого уже шесть, то есть осталось снова трое.
Теперь вечером перед возвращением на губу с работы захожу в казарму, чищу с вечера сапоги, чтобы утром надеть их на свежую голову. Сапог-подушку теперь приходится обматывать портянкой, чтоб не испачкать рожу гуталином. Сон только крепче!
Потом Санек откуда-то приволок телогрейку, свернутая в рулон - на двоих хватало – почти настоящая подушка. Потом Санек приволок банку гуталина и пару щеток, чтоб не таскаться вечером в казарму.

Начальник губы откуда-то узнал, что я маленько малюю, а может и не узнал, а просто ткнул пальцем и попал в меня, – и я получил высокоинтеллетуальную художественно-креативную работу: водоэмульсионкой обновить все белые пятна на добрых двух десятках плакатов, стоящих по обе стороны аллеи славы. Достойное занятие на эн-ное количество суток.
Но как я ни упирался, больше трех дней на художества убить ни удалось – как говорит классика, наверное, помощника не было.
Работа эта вообще-то была еще та! - на шаткой лестнице с банкой краски в одной руке и кисточкой в другой, да еще не вовремя похолодало – руки, сцуко, мерзнут… Зато несомненным преимуществом был мой высокий статус Микеланджело: никто меня ни трогал, шатался я где хотел и когда хотел. Мог сходить в магазин за сигаретами, батоном и молоком, заявившись на губу за порцией краски, мог нагло залезть в пустую камеру и, сдвинув табуретки, покемарить час-полтора – тюрьма стала как дом родной. Ну, конечно, завтрак, обед и ужин – это святое.
Сикстинская капелла была почти завершена, когда нервы лестницы не выдержали моего постоянного лазанья и ступенька ея хрястнула пополам – я удачно без повреждения членов слетел на землю, облив попутно краской казенную гимнастерку и неказенную рожу. Зашвырнув от расстройства банку с краской в кусты, я бегом кинулся на губу. Морду спасти удалось да и одежу в общем-то тоже - гимнастерка приобрела белесый дембельский налет, но есссно стала насквозь мокрой. Я  повесил ее на холодную батарею и одел Санину телогрейку. Спать пришлось в ней же, что вызвало недовольство и возмущение  хозяина – привык сцуко голову класть на мягкое, ничего одну ночь перебьешься! Утром гимнастерка еще была сырая, но под шинелью высушил на себе.

Пару раз после обеда до развода на работы, мы получали развлечение в виде маршировки на заднем дворике, это случалось, когда капитан Аббдулабаев посещал свой кабинет  на губе. Чтобы ему не скучно было сидеть в одиночестве, он заставлял нас топать под его окном. У окна мы изо-всех сил шлепали подошвами, отходя, переходили на спокойный шаг, а у туалета шли вразвалочку, затягиваясь спрятанной в рукав сигаретой, и вперед на амбразуру строевым. Как-то мы топали уже добрый час, и становилось обидно оттого, что, возможно, мы напрасно стараемся: начальник вполне мог уйти домой, и нам можно было бы чисто по-армейски забить на топтанье земного шара… Матрос Штепсель попросил своего длинного друга встать на цыпочки и заглянуть в окно, за что был беззлобно и лениво послан нахуй. Окно, кстати, было довольно высоко от земли. Тогда сам шкет, проходя мимо окна, что было прыгучести сиганул и выставил свой еблет в окно. «Ну, что?» - с надеждой спросили мы его, в ответ неунывающий балтиец показал два пальца – двое суток, шоп не прыгал. Шутник товарищ капитан.

Еще одним развлечением случилось заступление в караул моих боевых товарищей. Я, к сожалению, пропустил оба подобных представления, поэтому не могу сказать, каково это, когда ночью к тебе со всех сторон подкрадываются коварные и беспощадные  враги с целью снять часового – ТЕБЯ!!!еп твою!!! – и проникнуть на невьебенно важный объект. Один товарисч сперепугу пальнул по кустам, когда никто не ответил на его отчаяный крик: «Кто там? Стой стрелять буду!!!» Пришлось отвечать за истраченный патрон.
(Нет я в лагере спал пару ночей  на столике рядом с постом №2, упрятав штык-нож между ног, охраняя сон товарищей… но это не производило впечатления)

Полный шлягер был наш караул на губе. Не знаю, чем инструктировали ребят, но у меня по их встревоженному виду создалось впечатление, что пришли они в тюрьму особо страшного режима, где отбывали пожизненные сроки матерые убийцы и садисты, которые только и ждут, чтобы вырвать автомат и захуярить дрожащего охранника длинной очередью в жёппу и кинуться в бега, ибо они опасливо жались к стенке, до белых ногтей сжимая автомат, направленный на врагов советской власти на уровне живота.
Ночью Ваня  Зайцев захотел по нужде, и поскольку был он как обычно слегка трезв, то сильно церемониться не стал и застучал в дверь нипадеццки оглушительно: «Открывай, суки, блять! Я ссать хочу! Блять долго мне ждать?!» - А в ответ тишина…
Тут же словно в поддержку бунту застучали в соседнюю дверь…и в соседнюю…Атас полный!
Заглянув в окошечко, я чуть сам не уссался: прижавшись спиной к стене, с пронзительно грустными глазами какающего спаниеля стоял в растеряной позе курсант Петрович, сжимая властно своей мозолистой рукой автомат и готовый от отчаяния, кажется, уже стрелять в сотрясаемые ударами двери…
Ваньку я успокоил, чтоб он зажал волю и хуй в кулак, а то ни дай бог проснется начкар и добавит ведь не сутки, а все трое, да и нам всем лишние построения среди ночи ни к чему… Как-то все успокоились. Бунт не состоялся.
Начкар ночью просыпаться не захотел, зато утром выстроив на плацу, обшмонал всех сверху донизу, вплоть до снятия сапогов. Я ни к месту выебнулся, поскакав на одной ноге к начкару со вторым сапогом в руке, чтобы показать, что там у меня ничего нет, и получил сутки. А когда минутой позже при проверке карманов, в ответ на бесцеремонное требование избавиться от писем жены (которые я носил в кармане гимнастерки у сердца), я  процедил модное тогда «ЧЕГО?ЩАЗ!» - тут же получил еще одни сутки.

Кстати, в порядке запоздалой мести. Начкар – он же наш комвзвода на весь период сборов – впечтление производил двоякое: с одной стороны – щеголеватый, подтянутый, одетый с иголочки (гламурный?) этакий оберштурмбанфюрер, а с другой – какое-то низкожопое подобострастие со старшими чинами, как деньщик. Заяц похвастался к слову, как Годин у него бабу отбил  (красивая такая грудастая №4 - новая буфетчица), пришел и говорит: «Ты с ней больше не гуляй – я с ней гулять буду!» - «И ты ее уступил?» Двусмысленно ухмыльнувшись, Ваня промолчал… А я расспрашивать не стал, надеясь, что совсем полностью Заяц своего не уступил таки.
Несколькими неделями позже, когда за очередную провинность в виде обнаруженных N бутылок водовки, меня крыл матом и угрозами новый командир роты, этот блядский обер прогнувшись, как шакал Табаки, изволил доложить: «А xxx у нас ведь уже на губе сидел.» – и я чуть было не попал сходу к Кирзачу и Sqwer’у. Сука Годин! Пронесло. А было очень невесело…

В один из вечеров после ужина, когда мы сонно сидели в камере на табуретах в ожидании команды «Отбой», дверь открылась, и в камеру спустили безжизненное тело в солдатской форме времен ВОВ, кое подобрал патруль в канаве у дороги и волоком доставил в места заключения. «Ти ест партизант!» - Партизан не шевелился  и на звуки не реагировал. Для приведения тела в чувство были предприняты титанические усилия, причем отличиться знанием интенсивной терапии хотел каждый. Кто-то убиенному закручивал в трубочку уши, кто-то лупил по щекам, другой тряс за грудки, еще кто-то зажимал нос – все было бесполезно, партизан молчал, как настоящий партизан – ни один звук не вырвался ни из одного из его технологический отверстий… У всех просто опустились от бессилия руки, и тут многоопытный Ванька громко шепнул пораженному нервно-паралитической водкой в ухо: «Выпить хочешь?!» - Не видел бы сам – не поверил бы: секундой ранее насмерть мёртвый партизан с очумелыми полузакрытыми или полуоткрытыми глазами САМ сел на полу, качаясь во все стороны, и вертя головой, -  видимо, пытаясь определить сторону света, где водка, - и замогильным голосом прохрипел: «Давай…» . Надо ли говорить, что мы попадали вместе с табуретками на пол и целых полчаса не могли успокоиться. Партизан действительно оказался настоящим партизаном, на следующий день на наши подколки наглухо отмалчивался, а через день вообще бесследно исчез: то ли совершил  дерзкий побег, то ли его расстреляли настоящие фашисты… а может он какой-то невьебенный специалист – его и выпустили, дабы не уязвлять обороноспособность страны…

На следующий день новый наряд на работу.
Сане (а в пару ему определили меня) дали  что-то вроде дембельского аккорда, надо было натаскать алебастра и цемента с другого конца городка – из кочегарки - для ремонта  КПП, находящегося у самой губы. Для этого нам выделили нехилые носилки, две совковых лопаты и времени - от кочегарки до завершения ремонта КПП – то есть, как и положено в армии, -  сколько надо. После этого Саню обещали с губы выпустить. Но даже ради этого особо надрываться не стали: мы вразвалочку, не спеша,  как корабли пустыни, без ремней и пилоток, и густо плюя на всех, совершали по нескольку рейсов в день. На второй день, сообразив, что и на нас все откровенно плюют, мы, кинув носилки в кочегарке, так же неспеша перешли железнодорожное полотно и, укупив в окраинном сельмаге по бутылке благородного напитка  «Слнцв брг», вернулись в кочегарку. День завершился гораздо быстрее и веселее  прежних.
Но следующий день принес мне нешуточные волнения и переживания.
to be continueD…

xxx. Тока што (с 0,750)


Война.Губа.(1)
Война.Губа.(2)