Я вышагивал по улицам маленького подмосковного городка - вполне довольный собой. Надкушенная горячая собака (ну ладно, разогретая) беззубо скалилась пятнам, оставленным ее предшественницами на моем белом шелковом шарфе, развевающемся на ветру, и все норовила присоединиться к ним каплями своей томатной крови. Кеды - раритетные, советские, а не китайское дерьмо - с характерным причмокиванием целовали плавящийся асфальт, в такт моей песенке о пэтэушнике Вове. Отпевши Владимира в десятый раз (хотя, может, он и выжил - не помню третий куплет), я начал было размышлять о потерянном поколении и его ярком представителе, несомненно, долженствующем оставить заметный след в истории - о себе, любимом.

Мои интеллектуальные изыскания прервал мобильник, коверкая своим повидавшим виды электронным нутром нечто, бывшее во времена его юности фрагментом из Шопена. Сей экземпляр телефонной индустрии, щедро перемотанный скотчем в нескольких местах - отдельная история.

Он был найден больше года назад на помойке и успел послужить мне верой и правдой несколько дней, прежде чем нас (меня и мобильник) замели менты. Дежурный по отделению, капитан Нечипоренко, под SPA-процедуры с использованием валенка, набитого песком, все пытался ласково выведать, откуда у меня взялся телефон художника, найденного вчера в своей квартире с простреленной головой. К счастью, капитан оказался истинным любителем поэзии и вовремя вспомнил, что пресловутый аппарат был утерян художником К. за месяц до смерти, о чем даже имеется соответствующее его заявление. Слегка обалдевший от такого поворота событий, я читал, шепелявя в отсутствие выбитых зубов, пьяным Нечипоренко сотоварищи свои стихи, после чего был отпущен. Мобильник и симка известного деятеля искусств остались у меня - в награду за поэтический дар. И теперь я мог отвечать на все входящие вполне готично и правдиво: «Мертвый художник слушает».

Вечер обещал быть чудным и даже томным - звонила девочка Тома. Она отдыхала здесь у родственников (от очередной несчастной любви) и щедро изливала на меня свою душу коренной москвички с налетом эмансипе, нашпигованную экзальтированным мистическим бредом. Тома любила облегающие черные платья и не любила нижнее белье, чем и была мне очень симпатична. Мы договорились встретиться в восемь у водонапорной башни. Я пообещал ей прочесть отрывки из своей новой поэмы «Неопубликованное. Эпизод 38». До восьми времени было предостаточно - можно прогуляться по парку.

Умиротворенный урчанием переваривающегося хот-дога, я блаженно прохаживался в тени деревьев. Внезапно яркий свет резанул по глазам. Я поднял голову, чтобы посмотреть, какая сука посмела нарушить мой послеобеденный покой, пуская мне в лицо ушастых солнечных тварей, и остолбенел. Она смотрела на меня в упор своими выразительными глазами. Тонкие черты лица, ровный нос, едва уловимая улыбка на губах. Струящиеся волосы накрыты невесомой накидкой, спадающей двумя волнами вдоль тела - предплечья, бока, бедра - и теряющейся складками возле ее стоп. Ее гладкая, словно полированная, кожа сияла восхитительным загаром, ровным - до неразличимости ореолов под навершиями точеных сосков. Она продолжала сидеть, не меняя своей непринужденной позы, слегка поддавшись вперед, и ничуть не смутилась моего бесстыдного взгляда…

Под утро я, счастливый, уснул в ее холодных объятьях, сжимая в одной руке почти пустую бутылку водки, а в другой - стопку мятых листов с только что написанной поэмой «Бронзовая женщина - мечта поэта».