Диковатым… а точнее диковинным зимним утором, когда идет снег и никому до этого нет дела, ибо суббота, прямо посреди двора совершенно удивительным образом появилась яблоня. Удивительные красные яблоки на зеленной, до изумрудной тоски как сказал бы поэт, листве. А вокруг плотно закутанные в снежные шубы деревья, которые все равно дрожали на ветру. Яркое пятно, которое  нагло потеснило своим стволом железный столик и опрокинуло скамейку. Естественно местное общество высыпало из  своих домов и теперь, разинув рот, наблюдало за этим чудом.

– Вот такие дела, – высказал свое мнение дворник, которого все и в глаза и за глаза называли Шкура, так как имени его уже никто не помнил.

Все кивнули. Но отнюдь не из-за согласия с ним. Говорить никому ничего не хотелось. Или не моглось. Уж очень сложно было разобраться людям во всех бушующих внутри, под защитой слоёв верхних, нижних и прочих одежд, чувствами. Ведь перед всеми стояло удивительное «вот», которое за одну ночь, а может и намного быстрее, появилось во дворе. Но что было это «вот»? У каждого, в рамках индивидуальной эрудиции и личной готовности фантазировать, расцветало собственное «такое» – пусть и не построенное из твердых фактов понимания, а скорее сотканное из интуиции и веры кружево восторга. В узоре его смутно можно было угадать и останки христианских нравоучений, и миражи научного мышления, и даже пласты более поздних уже постперестроечных и постсоветских суеверий. Но чего уж точно во всем этом не было, так это «дела», которое так прочно ассоциировалось с пеленками, проездными билетами, портфелями и кастрюлями. Поэтому-то никто и не возразил дворнику. А он отчего-то решив, что общество и впрямь согласно, продолжил упражняться:

– Яблоня, – заявил он.

– Штрифель, – неожиданно поддержал дворника неформальный лидер всей дворовой интеллигенции – профессор политологии Лев Львович, распахнутое легкое пальтецо которого говорило о буре чувств, где-то внутри него. Произнеся это, профессор отчего-то расчувствовался. Он снял варежку, зачерпнул снег и размазал его себе по лицу.

– Джонатан… джонатан, – неуверенно проговорил единственный во всем дворе политически  уверенный в себе господин Семенов в черном кожаном макинтоше и тонких перчатках, который стоял на твердой платформе либерализма, а сейчас попросту на перевернутой скамейке.

Профессор помотал головой и уверенно произнес:

– Нет-нет! Штрифель. Это штрифель – я помню. Море, скамейка, чайки, – он вздохнул и посмотрел куда-то глубоко в сугроб. И добавил, – Никаких сомнений.

Семенов открыл рот, чтобы возразить, но в последний момент не решился спорить со столь авторитетным представителем преподавательского состава, тем более что какой-либо необходимости спорить именно сейчас не было.

– А кто они? – тихо поинтересовалась Алевтина – Ученные?

Бедная девушка моментально покраснела, из-за чего слилась со своим алым полушубком, так как вопрос вырвался у неё невольно, она сама сильно удивилась, когда услышала свой голос. Подумала вслух, к кем не бывает. Она просто подумала: не в честь ли людей названы сорта яблок, может даже создателей. Ах! Если бы она знала, что человеческие стереотипы и простая гнусненькая вера в чужую глупость,  сыграли с ней шутку. Все участники событий, которые услышали вопрос, решили: она глупа и уверена что предметом обсуждения являются некие господа Штрифель, должно быть немец, и Джонатан, скорее всего американец.

– А какая разница: джонатан, штрифель? – задумчиво поинтересовался дантист Аркадий, замечательно перенося холод в дутом китайском пуховике и вязанной шапки, типа гандон.

Будучи молодым и неопытным, он просто не знал, какой опасности подвергает общество. Ибо страдают наши люди странной слабостью, которая не получила и вряд ли когда-то получит названия. Суть её заключается в том, что вопросы произнесенный вслух со страшной разрушительной силой проносятся по общественной мысли, уничтожая не только сами мысли, но даже постройки и государства. Этот наследственный порок уже не раз становился причиной ужасных катаклизмов. Достаточно произнести в слух: кто виноват, что делать, кто последний. И перед взором любого образованного человека немым укором встают руины и развалины прошлого. Естественно далеко не каждый вопрос становиться началом катаклизма, но какие именно слова, лениво брошенные в пустоту, становятся тем самым Вопросом – никто предугадать не может. Поэтому наученные горьким опытом предыдущих поколений граждане стараются вслух особо не спрашивать. Даже самые безобидные вопросы.

И Аркадий бы обязательно поостерегся, и уж точно не будет в следующий раз столь беспечен, ведь вопрос его странным образом изменил эту историю. Виновен, конечно, не он. Виновато  то грандиозное чудо во дворе и невозможность в рамках простой человеческой логики найти ему объяснение и толкование. Яблоня сама была вопросам, но ответ на него настолько непостижим и грандиозен, что люди сразу ухватились за возможность ответить на что-то попроще, на что-то побанальней. И попали в ловушку. Тихо, громко, смело, сомневаясь, с улыбкой, хмуро, но ответили почти все. Даже Алевтина пробормотала в сторонку: вкусовыми качествами. И с удивлением граждане жильцы и обитатели обнаружили, что их соседи не совсем правильно понимают, чем же действительной отличаются джонатан и штрифель или, что еще более ужасно, неправильно делали акценты, из-за чего весь мир естественно переворачивался. Каждый загорелся мыслью пояснить, поправить, уточнить, добавить, возразить. И само собой начался бардак, который некоторые еще именуют общественной дискуссией.

– Аллюзия, сплошная аллюзия, полное небо звезд, ни тучки, ни черного пятнышка, – продолжал вздыхать Лев Львович, не замечая нарастания вокруг противоречий.

– Холодная нынче зима, – заметил дворник и достал из огромного кармана шубы бутылку и пластиковые стаканчики. Вокруг него сразу образовался тесный кружок не то чтобы единомышленников, но в чем-то близких друг другу людей. В состав его пробились сам дворник, грустный дантист, партийный активист и Алевтина. Их соединение во многом было случайно – просто стояли рядом, но несомненно не могло бы состояться без некой тайной и глубоко запрятанной симпатии. Налили из уважения и стоящему рядом профессору. Чуть-чуть. А вот барыгу с пятого этажа шугнули – бутылка все-таки не резиновая. Тост попытался толкнуть дантист.

– Я, в общем-то, так просто спросил, без задней мысли, – виновато произнес он.

– Риторически, – поддержал его дворник.

Все под аккомпанемент хихиканья Алевтины беззвучно чокнулись пластиковыми стаканчиками. Выпили и так хорошо пошло и так приятно на душе стало, что решили добавить тут же, не делая большого перерыва, благо политически хорошо подкованный Семенов очень толково комментировал разворачивающиеся во дворе события, а как известно под зрелище пьется хорошо вдвойне.

– Деление как не странно произошло по территориальному признаку, – объяснял Семенов, – Хотя почему странно? Оно в принципе и верно, кому верить как не самому близкому соседу? В принципе образовалось пять центров и одно неустойчивое образование, которое за отсутствием лидера, группируется около песочницы. Там те кто или не понял вопроса, или те кого он не слишком заинтересовал.

– Я же в порядке общего понимания ситуации, – пояснил ему Аркадий.

– Для науки и счастья человечества, – по-своему поддержал дворник, бережно разливая снова.

Алевтина сочувственно покивала, лишь профессор не обратил внимание.

– Самой сильной мне представляется крайне правая партия под руководством бабы Нюсти. Она сейчас малочисленная, но популистская и беспринципная, руководимая опытным и целеустремленным лидером. Несомненный плюс в дебатах – муж лидера, которого вполне можно использовать в качестве оратора и вышибалы. Идеально подходит, – продолжал Семенов, все больше увлекаясь событиями, иногда дергая руками и ногами, будто-то вот-вот и выбежит в самую гущу.

– Да мне и не интересно вовсе, вот мамой клянусь, – бормотал дантист, но на этот раз нашел сочувствие только у Алевтины. Ибо:

– Капли. Последние! – печально проговорил дворник.

Профессор окончательно погрузился в свои мысли и декларировал:

– Исток всего – твои глаза. В них я читаю зиму, лето, и роскошь сумерек и света, и вин игристых торжество, – в голосе его чувствовалось не только торжество, но и легкая хрипота, из-за чего декларировал он чрезвычайно убедительно и кто-нибудь обязательно бы похлопал, если бы.

– Не ожидал, не ожидал! – воскликнул Семенов, – партия под предводительством дяди Яши перешла в наступление! Взобравшись на детскую горку, их лидер получил не просто стратегический обзор, но и возможность громко и уверенно агитировать песочницу. Ну-ну.

– Вот такая грустная история – жизнь, – говорил Аркадий уже исключительно Алевтине, которая от избытка понимания его ранимой души, гладила дантиста по пуховику.


– Ну, я, пожалуй, сбегаю, – заявил дворник, – сбрасываемся!

Вопросов никто на всякий случай не задавал, поэтому сбросились.

– Пожалуй, партия центристов примкнет к дяде Яши, – передавая деньги, заявил Семенов.

– Да ты что, – произнес дворник, прикидывая сколько брать.

– Все к этому идет, – подтвердил активист. – Более того, наметилось определенное схождение позиций. Дядя Яша пойдет на некоторые уступки. Странно только, что баба Нюстя ведет себя пассивно, не используя способности своих сторонников.

– Портвейн не бери, – зачем-то уточнил Аркадий, хотя заподозрить дворника в таком извращении было сложно. Но Алевтина улыбнулась дантисту, несколько более фривольно, чем обычно позволяла ей стеснительность, отчего-то решив что он заботится о ней.

– Бриз, легкий бриз. Бриз, бриз, – пояснил Лев Львович дворнику, когда тот выворачивал карманы его пальто в поисках недостающей на закуску суммы.

– Ага! Вот почему баба Нюстя молчала. Она вела переговоры с двумя остальными партиями. Вот уже Сергей Палыч и его шахмато-шашечный клуб выступил в поддержку правых позиций и готовность так сказать одним фронтов, староиндийской, супротив ферзевых и других гамбитов. Сильный ход.

– Мир глуп и несправедлив. Кошмарная ситуация. И холодно, – сделал вид, что тоже интересуется политикой Аркадий.

– Ах, мир! Темный провал и огромное солнце, – восхитился непонятно чему профессор.

– Еще Вольтер жаловался своему другу… – решила тоже блеснуть собственной печалью Алевтина, но её прервал вернувшийся с бутылками дворник.

– На закуску по-любому не хватает, – заявил он.

– Снегом, снегом… – пробормотал Аркадий, вспоминая студенческие годы.

– А партия левый бабок оказывается террористы! – воскликнул Семенов. – Ловко они согнали снежками дядю Яшу с детской горки. Правильных союзников избрала баба Нюстя, ну да она б… женщина опытная.

– И чудо, это как бриз, который обдувал наши обнаженные тела, – продолжал воспарять Лев Львович, благо делал это безобидно и налить не просил.

– Да вот, однако, – после некоторых раздумий заявил дворник, – яблочки

И подойдя к яблоне, сорвал одно яблоко. Неожиданно профессор очнулся от грез и с криками «Святотатство! Культурная эпидемия!», ринулся на дворника. Любой интеллигент прекрасно знает, что грубость и насилие – это просто защитная реакция на опасную внешнею среду. Поэтому той самой среде следует уважительно относится к подобным проявлением агрессии. Это же она виновата! Но, увы... Если бы кто-то сказал дворнику, что он та самая среда, он совершенно бы не понял подобные заявления и очень, очень сильно обижался бы. Оттого и не понял уважаемого всеми Льва Львовича, а просто напросто заехал ему в морду. Больно. Профессор упал. Благо снег смягчил его падения и почти сразу он заскулил. И, к сожалению для самого профессора, пополз к яблоне со словами:
– Бриз, море, ты, я… – но, увы, дворник не стал вникать в произнесенное и немного циницно заехал ногой в живот мечтательной интеллигенции, чем заставил её на некоторое время замолчать.

– А неплохой в общем-то закусь, – заявил дворник, переступая  профессора, пробуя на ходу яблоко.

Кружок, образовавшийся вокруг него, ну кроме Льва Львовичу, которой временно стало все равно, согласился и последовал его примеру.

Боже мой! Снег и яблоки! Что может быть чудесней в тесной компании сидеть, пусть даже в мороз, сидеть и  наслаждаться зрелищем, выпивать, простите, и закусывать чудом? Слушая Семенова, который постепенно переходил в шепот и чавканье, несмотря на свою политическую культуру, одну за одной, заедая удивительными для февраля яблоками, которые действительно таяли во рту, с приятным, именно яблочным, послевкусием. Не мог помешать даже иногда приходящий в себя профессор, и снежки, долетающие к ним. И не беда, что постепенно у собравшихся около дерева заканчивались яблоки и водка. И не беда что участники дискуссии постепенно, в ходе нормального политического процесса, если не считать битвы снежками и взятие ледяной крепости,  вырабатывали единое и, наверное, действительно правильное мнение. Все это неважно! Просто было действительно хорошо. Дворник нежно обнял партийного активиста Семенова, и когда тот начинал тихо бормотать комментирую текущий политический момент, нежно и по-братски гладил его по голове, целуя в макушку. Благо, в обнимку на скамейки было очень удобно и тепло. И не беда:

– Ну, все, можно идти домой, – заявил дантист Аркадий, одно рукой обнимая Алевтину, а другой яблоню, – чудо закончилось.

– Почему, – с трудом ворочая языком, спросила Алевтина.

– Яблок оказалось как-то очень мало. Мы их все… закусили.

– И что.

– И все…

– Правда?

– Точно

– И мне теперь домой? – спросила тихо Алевтина.

– Я же сказал… Может зайдешь ко мне? Выпьем кофе, – неуверенно спросил Аркадий, в общем-то, и не надеясь.

– Конечно, выпью, – заявила Алевтина, крепко сжимая в кармане своего полушубка последнее яблоко…

Но это уже совершенно другая история и рассказать её должен, если по справедливости, одни мой знакомый змей...