О, блаженство преступления! Мы учились ему друг у друга в сумраке ночей, выкрадывая у беспечных владельцев самое ценное – право обладания, и насладившись, незаметно возвращали обратно – кто упрекнет нас в отсутствии благородства? Впрочем, за давностью лет наша вина уже списана в архив, и если есть кому до нее дело – то наверное лишь мне одному.   
Я пишу, поскольку вряд ли скажу тебе это. Не найду слов, потерявшись в знакомых чертах, или вернее – тщетно отыскивая нетронутые временем, невольно откажу им в праве быть твоими, или того cтрашнее и проще – наспех признав тебя, пройду мимо, как спешат мимо старых афиш давно виденных фильмов. Но скорее, просто потому что вряд ли мы с тобой когда-нибудь встретимся.   
Преступления влекут безнаказанностью, и вот, слившись с пестрой толпой человечества, мы растворились в ней на целую неделю – укрывшись от доверчивых совладельцев в тени готических сводов Центральной Европы. Мы пробирались друг к другу в лучших традициях шпионских романов – через третьи страны – в маленький отель в крохотном городишке, где лишь сонныe портье да провинциально-стыдливые maids были нам свидетелями. Где прожил я всего семь дней, но куда обязательно вернусь тихим призраком после смерти.
Я пишу это тебе – той, что жадно оплетая, заставляла тонуть в своей мучительной сладости; что целуя в самое сердце, открывала тайны неизбывности спазмов и всепрощения страсти; что любил некогда, едва ли о том ведая...
Что ж, теперь самое время посмеяться над вычурностью слога в этом дурацком стриптизе, но – прочти до конца, прошу тебя – лишь так ты вспомнишь нас такими, какими оставило время. Не думай, я ни о чем не жалею – отлив забывает раковины с захлопнутыми створками, и глупо требовать от них открытости ветрам и колыхания мантий. 

Что вся эта глупая страсть с ее сладкими язвами, извиваниями до одури, шепотом, сходящим в исступленное безмолвие – лишь способ владения друг другом, ты знала также отчетливо как и я, единственно доступный способ. Мы измучивали этим себя еженощно с тем, чтобы проснувшись, вновь стать неимущими – до следующей ночи. День утомлял буржуазной приторностью: нарочитая благопристойность жестов, прикрытые колени, раздельные деньги – каждый охранял свою законную недоступность. Как  противна была эта игра – отчасти дань стыду, отчасти похабной правде: мы всего лишь презренные воры без права на собственность, и даже свет полдня был нам безжалостным обличителем. 
Но ночь скидывала смятые простыни на пол, и тьма растворяла границы и стены – река времени выбрасывала тебя к моим ногам, и я вновь гнул твое русалочье тело на виду у всей вселенной, и вновь твой стон разносили звездные ветры... 
Не помню точно – это была четвертая или пятая ночь, когда зацепившись за ничего не значащую мелочь, ты оборвала наш изнуряющий танец дрожащими от гнева пальцами и губами. Твой выжидающий нападок силуэт у окна, мое нарочитое безразличие к очередной женской придури, тотчас заспешившее стуком в висках время – дневная правда ворвалась в заповедную ночь...
И каждый по своему оправдывал ее – эту ненавистную явь, где в действительности нас нет, не было и никогда не будет вдвоем, а есть лишь необходимость выбранного за тебя счастьица и мое жалкое перед ней бессилие. 
Не помню уже, к чему ты взывала – к моей ненадежности ли, к ничтожности смыслов – да и какая разница, к твоим услугам была целая колода пороков. Я же убеждал себя в том, что то как есть – лучше всего, и ты вполне достойна этого сделанного за тебя выбора. И что лучше надежного мира упрямо дорогих вещей для тебя может быть лишь участь уворованной вещи – жалкая свобода, что после меня обязательно подарит тебе еще кто-нибудь, и также под утро возвратит на место. Твой мужчина мог быть вполне в тебе уверен – куда бы не заносили тебя ветра, ты всегда вернешься к нему в этот мир стабильности и разложения, святости пятикомнатных квартир и плетеных малазийских половичков. Никогда не назвал он тебя голубкой?
Что было после, ты наверняка помнишь – ты улетела раньше на день, оставив меня глядящим вслед твоему автобусу с аккуратной остановки на маленькой соборной площади. Мы оба знали, что больше никогда не увидимся – надолго прильнув к стеклу окна и граниту монастырской ограды... 

...не вспомню уже ее имени, страны и даже лица – помню лишь, что была она совсем непохожа на тебя. Я не знаю, почему она пошла со мной – истосковавшаяся по ночи или так же выпорхнувшая на неделю.
Но не видя ее, не зная и не желая знать, брал я от нее, жадно глотая, терпкие минуты забвенья – в наготе скинутых простыней и позлащенных луной бедер. И не видимая и не узнанная, дарила она мне сама о том не ведая, последние мгновенья настоящего счастья – где заломлены еще твои руки, и где прикрыты еще твои глаза...