Минька проскакал на одной ножке возле открытой ставни, зажмурился от солнечных бликов в сверкающем оконном стекле и выхватил с железного листа обжигающий кусок вишнёвого пирога. Сдул целую пригоршню ос. Эти маленькие бестии при желании смогут доставить кучу неприятностей восьмилетнему станичнику.
Какой бы ветер ни занёс на Кубань старую Двойру Буцман, пироги у неё царские. И ведь знает, старая ведьма, что в гости к ней никто не попросится – выставит противень с пирогом на подоконник, соседские мальчишки за пять минут всё перетаскают.
.
Однако на сей раз Фортуна выправила Миньке удар похлеще, чем осиный укус. В лопухах нежданно вывернулся под ноги здоровенный кусок какой-то острой и ржавой железяки.
Острая боль пронзила Миньку от пяток до плеч, босая ступня моментально покрылась алыми пузырями. Песок под ногами вздулся и помутнел. Минька развалисто шлёпнулся на ягодицы и заорал, призывая на помощь всех святых.
Из дома с пирогами выскочила грузная усатая старуха в опрятном застиранном платье, обуженном кружевным, нездешним фартучком. Это и была Двойра Буцман, пария станицы, жившая, как шептались селянки, на льготном поселении. Тугие чёрные косы с переливами седины кренделями уложены по вискам и ловко охвачены цветастой косынкой.
Двойра всплеснула руками, перехватила Миньку под мышки и ловко втащила в хату.
– Ой-вей, у сороки болИ, у коровы болИ… – приговаривала старуха, ловко разрывая для перевязки чистую наволочку. Поняв, что бежать некуда и судьба его предрешена, Минька с тоскливым ужасом уставился в Двойрин проваленный рот. В таком страшном месте, как ведьмина хата, мама ни за что не отыщет Миньку – ни за какие коврижки. Жалость к себе сдавила ему горло, и слёзы хлынули градом.
– Посиди, не плачь. Кровь немного утихнет, и я тебя еще раз йодом намажу.
Нельзя, чтобы кровь уходила, ибо в крови душа. Потерпи, нюня, большой уже!..
.
Да пропади всё пропадом, подумал Минька и заорал что есть мочи срывающимся басом прямо в шепелявый рот старухи:
– Вы, бабушка, жиды! В Бога не верите… и в Ленина стреляли!
– Жиды, хлопчику, есть в любой нации. Не кричи так больше, а то у мене в ушах звенит. Только ваших жидов зовут кацапами, украинских – хохлами… А пани Зваровска, моя соседка в Москве, всех поровну называла: быдло, пся крев!.. Быдло таки её и расстреляло – ну зачем было работать на Коминтерн, читать-писать на пяти языках, когда в Москве такая нехватка прачек?.. А в Ленина стреляли не жиды. И даже не левые эсеры.
Про Фаню Каплан слыхал? Слыхал – в школе, небось, проходите. Говорили вам, что она в Ленина стреляла? На заводе этом… Конрада Карловича Михельсона (на последних словах рот Двойры почему-то ехидно скривился).
.
Минька заинтересованно притих. Про левых эсеров папа не однажды спорил со своими друзьями, бригадиром комбайнёров Вахтангом Мисаиловичем и агрономом Земнуховым. Они вдвоем-втроем уходили в степь, ложились на край пашни и вели неспешную, тихую беседу, пытливо оглядываясь по сторонам. Минька любил незаметно, петляя, подкрасться и всё-таки подслушать потаённый разговор. Острый ум и доверчивая память сызмальства выделяли Миньку из сверстников, и понимал он в происходящем куда больше иного взрослого. Двойра между тем раскачивалась на стуле и почти пела невидяще:
– Фанечка не могла ни в кого стрелять. Иголкой себе в руку не попадала – косоглазие с детства, плюс сильнейшая близорукость. Много читала, а мамеле гоняла её, потому что много свечей уходит неизвестно куда. Мы с Фаней были родные сёстры.
– Какие ещё сёстры! – выпалил Минька. – Она Каплан, а если вы Буцман...
– Да я ведь по мужу Буцман! Лёва умер, а меня оставил Советской власти, чтоб ей не хворать. Второй муж был гражданский, теперь это модно.
Он и ушёл от меня по-граждански – не прощаясь.
Так вот. Фаня выстрелила в воздух – так её подговорили чекисты. Им нужен был повод, чтобы разгромить фракцию левых эсеров, понимаешь? Не понимаешь. Ну вот ты хочешь, к примеру, подраться с Кирюхой Размётным, а не из чего ссориться-то…
Берёшь тогда камешек и будто нечаянно – раз его по ноге! Вот вам и драка. Казус белли, м-да, повод к войне. Не хуже любого другого.
Фаина стреляла в воздух. А потом, на допросе, Менжинский ударил её в лицо, когда она спросила – была ли у него мать? И тогда Фаня сказала: да, это я стреляла в вашего вождя. Он плохо стоял, боком, и я его не убила.
.
Минька помертвел, но слезть с высокого табурета у него уже не было сил. Он впился глазами в Двойру Буцман и, казалось, впитывал каждое её слово. Миньке отчаянно хотелось по-маленькому, Но ещё больше хотелось дослушать столь поразительную тайну. Двойра отрешенно смотрела в тёмный угол выстеленной половиками хаты. Речь её текла вяло и как-то заученно. Слова нехотя перекатывались во рту, подобно отшлифованным камешкам в бьющей ключом родниковой струе:
– Ты, конечно, спросишь, откуда мне знать про Фаню? Мне рассказала Фотиева. Она знала в Кремле всё и всех. Но любила она только Машу Спиридонову, за честь её и светлую голову. Машу нельзя было не любить. Устав с ней бороться, большевики выслали Машеньку за границу. Чтобы Россия таки рассталась с этой любовью. А Фаину, мою бедную Фанечку, чекисты вывели во двор и расстреляли без суда и следствия, как мародёра или бандита.
.
– Ты, хлопчик, не журись! – прохладная Двойрина ладонь легла Миньке на стриженую голову. Он зажмурился: неземной гарью вдруг потянуло из сухой старушечьей лапки. 
А вдруг пятно от её руки останется на лбу на всю жизнь?!
– Я ведь немножко провидица. Та, кто видит дальше, чем едет… а я скоро, скоро совсем приеду. И никто меня не услышит, да и зачем? Некому больше слушать выжившую из ума старую калошу. Отпустили они меня, красные конники… много званых, да мало избранных.  Ты, Минька, послушай сюда.
Скоро ты вырастешь и приведёшь к власти левых эсеров.
Ты закопаешь большевиков и отомстишь за мою Фаню, за несчастного Гумилёва, за потерянного Блока и проданного Маяковского. Лежит пока что Главный ваш Большевик  возле Кремля, в большой квадратной каменной пещере, как египетский фараон. На кладбище не зарытый, потому что земля его не принимает. Кровью невинных жертв полита была земелька. Прольёт ещё Каин кровушки и устанет до смерти, пока не призовёт его Господь от скитаний к забвению и покою.
И останется миру печать Каина – тавро лиловое, в память о грехах наших…
А жиды – ну, что жиды? Много они отняли, и много еще отнимут. Быдло, Минька, только и умеет, что делить да уравнивать. Привыкай лучше множить добро. А евреи ещё дадут этой стране немножко русских. Других, умных русских.
Лейба Бронштейн не в счёт.
Вставай, да не бойся: прошла твоя нога…
.
– К порядку, граждане! Прошу соблюдать регламент… Отключить второй микрофон! Очнувшись от нежданно нахлынувших воспоминаний, Минька резко повернулся к докладчику:
– Спасибо! Ваши тезисы мы заслушаем в другой раз!
Минька потёр высокий лоб с яркой, памятной всему миру лиловой отметиной и кивнул председательствующему Рыжкову. С трибуны, запинаясь и дрожа спиной, спускался академик Сахаров.