Тёплым майским утром 1981 года на улице Мещерякова нежданно-негаданно появился фонтан. Крышка канализационного люка, что у перекрёстка с улицей Свободы, вдруг задрожала, заходила ходуном, сдвинулась в сторону и наружу из под неё хлынула высокая, тугая коричневая струя.

Небольшая  улица Мещерякова, почти переулок, полого спускается от Свободы к Вишневой, так что довольно скоро пахучая река  заполонила всю проезжую часть и тротуар, минут за пятнадцать достигнув проходной  секретного «пятисотого» завода.
То, что завод этот производит двигатели для ракет и самолётов, было давно известно всем в округе. Однако режимным «почтовым ящиком» он от этого быть не переставал.
Уже через час вся окрестная детвора сбежалась посмотреть, как вонючий поток несется вниз по улице, намывая у парапетов отмели и крутя коричневые барашки вокруг колёс УАЗиков, припаркованных у местного отделения милиции. Конечно, приехал туда и я. Уже на «Орлёнке», предмете моей тогдашней страшной гордости. Одно то, что цепь я мазал ворованным у бабушки вазелином «Норка», уже  говорило о многом.

Наконец, часа через три, трубу перекрыли, и коричневая река схлынула в дождевую канализацию, оставив после себя неприятный запах да намытые островки непонятного цвета и содержания. Следом за аварийками прибыли поливальные машины и вяло обрызгали асфальт, почти нисколечко его не отмыв. Тонкие струйки поливалок только немного растеребили длинные отмели, вымыв песок, державшийся между каких-то мочал, неподдающегося определению происхождения. Больше всего они напоминали огромные клоки пакли, которыми сантехники обматывают  краны и стыки труб.

Мы с Дрюней наблюдали за всем происходящим с высокого, свежеуложенного парапета у сигаретного ларька. Поливалки уехали, и улица Мещерякова погрузилась в обычное свое сонное состояние,  сменяемое относительным оживлением лишь дважды в сутки, когда проходная секретного завода выпускала наружу сотни сменившихся рабочих. Направо – аптека и ДК, налево – баня и пиво, прямо – винный и отделение, назад – родной завод. Приходите завтра.

Мы посидели на  парапетном камне ещё немного, щурясь клонящемуся в закат ласковому солнышку. Больше ничего не происходило.
Я уж начал было подумывать о хорошем бутерброде. Придти домой. Намазать кусок сладковатого белого хлеба за 28 копеек,  несолёным сливочным маслом, сверху положить докторскую колбасу, остро пахнущий половой тряпкой пошехонский  сыр,  и съесть всё это, запивая сладким чаем с лимоном. Или  молоком. Из треугольника.
Лимон, кстати, я вырастил сам и страшно этим гордился. Из косточки. Конечно, есть я его не собирался. Но стоило мне подумать о чае с лимоном, я всегда представлял, что мой лимон – самый вкусный в мире.

Прокрутив в голове всю эту историю с бутербродом, я и вправду собрался поворачивать домой.
Вдруг, под упавшим сбоку солнечным лучом, что-то блеснуло в мочальной куче. Любопытство –  двигатель мальчишки. Я подошёл к куче поближе и ковырнул её  тополиной веткой. Между  волокон был виден маленький, блестящий на солнце кружок. Монета!
Деньги интересовали меня всегда, сколько я себя помнил. Деньги были атрибутом взрослой жизни, в которой ты можешь  купить себе всё, что угодно, ну хоть велосипед, или даже немецкую железную дорогу, и не спрашивать ни у кого на то  разрешения.
Но в коричнево-зелёную кучу лезть было страшновато. Она напоминала мне о противных водорослях, из-за которых я боялся купаться в нашем Деривационном  канале.
Я вспомнил недавний разговор с мамой.
- Если будешь и дальше так плохо учиться, - грустно выговаривала она мне вчера за ужином, глядя поверх очков подведёнными синим глазами, - прямая дорога тебе в ассенизаторы.
«Ассенизатор» было для меня ещё одним новым словом.
- А это кто, мам? –  виновато ковыряясь вилкой в макаронах, спросил я.
- Те, кто хорошо учится, кончают институт, становятся инженерами, профессорами и даже академиками, и получают пятьсот, а то и тысячу рублей в месяц. Ездят по миру, живут в красивых квартирах и ездят на «Волгах». А те, кто получает двойки, - работают ассенизаторами. Вывозят говно за всеми остальными. Впрочем, и они неплохо зарабатывают.
- Мам, а ты хорошо училась? – спросил я.
- Ну, я была одной из лучших на курсе.
- Мам, а можно мне  больше эти макароны не есть? А то они надоели мне очень. Костикова мама нас вчера бананами угощала. Такие вкусные! Может, ты тоже купишь?
- Ну… У нас пока больше нет ничего. Вот, подожди, премию получу…
- Мам, а что такое говно?
Мама тогда промолчала. Загремела кастрюлями и выгнала меня с кухни, потому что сейчас курить тут будет.
А что такое говно и откуда мама Костика берёт бананы и деньги на них, мне потом объяснили старшие мальчишки во дворе.

И вот, я стою у противно пахнущей мочальной кучи, и заворожённо гляжу на сверкающую, отмытую песчано-фекальным потоком до блеска, монетку. Я даже вижу, что это – 20 копеек. Эскимо. Шесть стаканов газировки с сиропом из автомата. Почти – «Лакомка».

Наконец, я протягиваю руку между отвратительных зелёных пуков и беру её. Ужас! Рука застревает, клочья вонючей дряни наматываются на неё, словно ужасные змеи из «В мире животных». Мне очень страшно. Что, если в этих гадских паклях – те самые инфекции, которыми  пугала бабушка? Я ведь тогда умру, не успев до неё добежать! А ведь только у бабушки есть противоядие! В ужасе, я отпрянул, таща за зажатой в кулак рукой, в которой лежит заветная монета, целую гирлянду грязных, опасных пуков. Что-то мелко зазвенело, падая из гирлянды на асфальт, пока я пятился через дорогу, к Дрюне.
- Это что у тебя там? – крикнул он, отворачиваясь от  дядьки,  угощавшего его «Астрой».
- Я за-цепи-л-ся за какую-то га-дость, а из неё сы-пятся же-лезки, - по слогам ответил я, тупо уставившись на зелёную петлю, впившуюся в кулак.

Дрюня подбежал ко мне, резко откинул мочало в сторону и осмотрел руку. На первый взгляд, с ней всё было в порядке. А вот участок, по которому я задом наперёд переходил тихую, узкую улицу Мещерякова, выглядел необычно. Он был усыпан монетами.
Как? Почему? Откуда вдруг они в этом мусоре? Однако, удивлялись мы недолго.
Продирая колени на коричневых колготках, поверх которых были  надеты наши шорты, мы бросились собирать ДЕНЬГИ. Каких тут только не было! Кроме современных, попадались странные монеты 1940хх-1950хх годов; монеты с надписями на иностранных языках; с женскими и мужскими головами; с автоматами Калашникова в сжатой руке с одной стороны и большим нулём – с другой; красные  кружки с буквами E II, П I…
Но, конечно, больше всего –  двух, трёх, пятикопеечные советские медяки и «серебро» в десять, пятнадцать, двадцать и даже иногда – в пятьдесят копеек.

Странные, ненужные монеты мы выбрасывали, остальными же набивали всё, что можно было набить. Карманы шорт,  колготки вместе с трусами, заправленные в шорты майки – всё буквально лопалось от монет разного номинала. Мы переходили от одной кучи грязной  пеньки к другой, и, уже забыв о брезгливости, перетряхнув подсохшее мочало, подбирали, подбирали, подбирали осыпающиеся на асфальт дармовые монеты. Довольно быстро к нам с Дрюней присоединились другие мальчишки.  Одни следовали за нами и забирали то, что пропускали мы. Другая группа тормошила зелёные кучи ниже по течению фекального ручья, до которых мы ещё не успели добраться.

То тут, тот там возникали непродолжительные потасовки, заканчивавшиеся тут же, стоило только кому-нибудь обнаружить новый пук спутавшейся пеньки, полный звонкой монеты.
И так – до последнего, самого маленького, спутавшегося комка. А потом – заново, через всю улицу, вдоль и поперёк.
Домой я вернулся около пяти, -  уставший, но очень довольный.
Не обращая внимания на бабушкины вопросы, я вывалил все деньги в ванну, залез туда сам, помыл голову яичным шампунем и тщательно вымылся «детским» мылом и губкой под горячей водой, заодно протирая каждую монетку. 
Двадцать четыре рубля  сорок пять копеек. Целое богатство. Или, как говорят в книжках Дюма – «состояние».
Я лежал, чистый,  на своей кровати, глядя в телевизор, и улыбался.
Ведь впереди всё лето. Надо будет завтра в тот люк спуститься. Каникулы же скоро!

Когда в 17.30 открылись многочисленные двери проходной «пятисотого» завода, всё давно уже было кончено. На пути уставших пролетариев, спешным шагом возвращавшихся домой после смены,  лежали разбросанные, рваные, перетрясённые по нескольку раз клочья сантехнического мусора.
Его было необычно много,  что, видимо, не могло не родить в советском человеке врождённое желание отхватить что-нибудь для личных нужд. Тем более  - бесплатно. Краны тогда текли почти у всех без исключения, резиновые прокладки были в дефиците.
Может быть, именно по этой причине к утру следующего дня следов происшествия на улице Мещерякова не осталось вовсе.