В тот миг я задавал себе множество вопросов. Зачем самому себе задавать вопросы? Ведь, задавая вопросы, нужно находить ответы, а разве я могу сам себе ответить на свои же собственные вопросы? Все это кажется совершеннейшей ерундой и полнейшим абсурдом. А все это лишь потому, что мне плохо.

Когда играет Vangelis образца, допустим, 83-го года, и твое состояние в этот момент, мягко скажем, не из лучших, в голову лезут странные мысли. Я сам себе говорю: "Что же ты сидишь здесь и уже почти ревешь, будто какая-то девченка пятнадцатилетняя? Ведь ты не умер, у тебя все не так плохо. И нет у тебя этой "любви неразделенной" и прочей ерунды. Так почему? ПОЧЕМУ?". Черт возьми, а ведь так и есть.

Так и есть. Так и было. Я всегда сгущал краски. Была, да и остается такая черта в моем характере - делать из мухи слона и свято верить в созданное. Я мог многое рассказать знакомым о любом случае, будь он вовсе незначимым, причем рассказать так, что они округляли свои глаза и говорили: "Вот это да!". А я, видя их реакцию, еще больше воодушевлялся и начинал смаковать подробности, раздувая историю до таких масштабов, что рождение Вселенной покажется детской игрой по сравнениею с моим происшествием.

И нельзя сказать, что я говорил неправду и был лгуном, - настолько, насколько это можно сказать о любом среднестатистическом человеке, - ведь логически все так и было. Однако, по существу (и где-то в глубине души, коли она существует, я это понимал), если оперировать исключительно фактами, всё это было незначительно. То есть всё, что я рассказывал - в действительности было каким-то миллиметром от реальной многокилометровой автострады.

Но все мы заложники физиологии, от нее никуда не деться. И если ты испытываешь острый голод или жажду, тебе будет плевать на все киношедевры, музыку, на великие изобретения ученых. Ты просто-напросто превращаешься в биоробота. И когда я, которому, казалось бы, грех жаловаться на жизнь, иной раз смотрю на какого-нибудь эстета, оценивающего своим мудреным, чуть-чуть высокомерным взглядом какое-нибудь полотно художника, мне становится необычайно смешно. И я представляю этого эстета в знойной пустыне, ползущего неведомо куда и не пившего ни капли воды уже два дня, а перед ним выбор - справа стоит картина так почитаемого им Клода Моне, а слева - кувшин воды. И я не сомневаюсь, что он выберет. И от этого мне становится еще смешнее.

И я смеюсь, я смеюсь последнее время очень часто. И смех мой кажется настолько нездоровым, что окружающие неодобрительно оглядываются в мою сторону. А я продолжаю смеяться еще пуще от этого, ведь каждый из них для меня - это всего лишь биоробот. Такой же как все, такой же как я. И я смеюсь. И смех мой - это не веселье, смех мой - это осознание ничтожности всего сущего. Это смех в пустоту. Смех, который раздражает и притягивает одновременно. Этот смех словно проститутка, случайно увиденная тобой в поздний час по пути домой - она противна тебе, ты знаешь, что у нее были сотни и тысячи таких же как ты, но тем не менее, ты всегда брезгливо оглядываешься в ее сторону и "мельком" подумываешь о том, как бы ты ее отимел.

Многие люди твердят о душе, твердят о падении нравов, твердят о... О много твердят. Однако все они, все без исключения, являются биороботами - заложниками физиологии. И это только усиливает мой смех, когда я вижу подобного "проповедника", гордо и грозно толкующего о спасении души. Ведь я вижу его, ползущего по знойному песку, я вижу, как он хочет пить. И я вижу, как перед ним возвышаются два постамента: слева кувшин воды, а справа - его убеждения. И я знаю, что он выберет. И я смеюсь, смеюсь не переставая.