Пафнутич расположился на веранде, удобно развалившись в кресле-качалке, в котором умер почти двадцать лет назад. Вытянув уставшие за день ноги и умостив их на маленькой скамеечке, старик поплотнее завернулся в плед, и сонно щурясь, смотрел на сплошную стену леса, подступившую к самой избушке.

Стояла осень, ещё тёплая и влажная, пёстрая, с лёгкой прохладой по утрам, с густыми ночными туманами и дневным птичьим щебетом. Последние солнечные деньки, Пафнутич ловил жадно, усаживался каждый вечер в любимое кресло, и наблюдал, за закатной игрой солнечного лучика, с трудом добирающегося сквозь, пока ещё густую листву, к резным перилам веранды. Не сфальшивит ли? Не сделает ли неверное па в своём безмолвном танце?  Не сдует ли его внезапный осенний ветер, нагнавший, бог весть, откуда, рваных облаков?

Сегодня всё обошлось. Яркий солнечный день, каким начался, таким и растворился в вечернем лесу.

Старик благодарно закрыл глаза, с удовольствием чувствуя, как ароматный воздух леса, вырвавшийся на ночной простор, приятно шевелит седые волосы на его голове, жёсткую зелёную шерсть на вытянутых ногах, пробегает щекотной волной вдоль длинного хвоста.
Своё посмертное превращение, Пафнутич принял с удовольствием. То, что теперь в нём обитало два существа, его нисколько не раздражало, ведь его второй половиной, стал самый, что ни на есть закадычный приятель Лерон, бессмертный камышовый кот, смотритель Разлома.

Если бы это было нужно, то наверняка были бы сложены поучительные легенды, о суровой мужской дружбе, не дрогнувшей перед лицом смерти, а победившей её, о самопожертвовании во имя друга и прочей романтической ерунде. Но кому нужны эти сказки? Кто их будет слушать, если на многие километры вокруг, простирается только бескрайний лес? Если об этих местах кто и знает, то только жители ближайших деревень, да топологи, составляющие карты.

Пафнутичу было обидно.

Обидно потому, что сказка была бы красивой, настоящей и непростой. Ведь чтобы всё произошло именно так, как произошло, потребовался труд самых близких его друзей – ведьмы Епистимы и кота Лерона. Лерон пожертвовал ради друга своим обликом, своим телом, частью своей бессмертной души. А Епистима смогла собрать в одно бессмертное существо, два таких разных индивида: мёртвого старого беглого каторжника, которым был Пафнутич, и Лерона, одного из древних.

А когда обида прошла, когда Пафнутич освоился  и осмотрелся, когда полностью ощутил преимущества новой жизни, тогда он стал записывать истории. Чтобы никогда и никому больше, не было обидно оттого, что его жизненные коллизии, достойные быть переданными другим, канули в пустоту.

Именно так, начала своё существование его знаменитая винная библиотека.

Марухона, старик почувствовал сквозь полудрёму. Нехотя выплыл из тумана обрывочных видений, в которых лениво скользил, разморенный закатным солнцем. Медленно открыл глаза, пытаясь разглядеть на песчаной тропинке, ведущей к избе, знакомый силуэт.

Это всегда было сложно. Угадать, как именно будет выглядеть Марухон в следующий свой визит, мало кому удавалось. Даже самому Марухону. И сегодня он был труден для описания: размером с большую собаку или волка, но с телом водяной крысы, упруго сидящем на шести мохнатых паучьих лапах. Вместо головы, которая должна была находиться на мощной жилистой шее, было неясное марево, то ли пятно сумрака, то ли комок плотного ночного тумана. А впереди всей этой конструкции, размещались огромные рачьи клешни, наверное, в качестве оружия. Хотя какое оружие нужно мёртвому богу?

Пафнутич Марухона всегда жалел. Жалостью глубинной и искренней, так на Руси всегда жалели нищих и юродивых. Видеть, во что превратилось древнее божество, более древнее чем Ярило и Даждь-бог, более могущественное, потому как единовластное… Э-э-х!
Пафнутич выпутался из пледа и пошёл на встречу гостю.

Марухон был настолько давно забыт, что существовал только за счёт силы Разлома. Ведь забытый бог – мёртвый бог. Если никто, уже не помнит не только тебя, но и людей, променявших твой лик на благосклонность других богов… Если  за сотни пролетевших веков, нигде не осталось ни одного твоего храма, ни жреца, или деревянного идола, вырезанного неумелым ножом… Если никто, даже ты сам, не помнит, как ты выглядишь… Это значит, что ты мёртв. Мёртв окончательно и бесповоротно.

Пафнутич задумчиво смотрел, как Марухон добрался до веранды, как мягко прошелестели паучьи лапки по деревянным ступеням, как стукнули клешни о порожек. От этого стука он встрепенулся, и, сосредоточившись, представил Марухона, в виде крепкого, мускулистого парня, в полотняной тунике, подпоясанной красным кушаком. Марухон благодарно взглянул на старика.

- Спасибо, уважил. Мне уже эти лапки-клешни-хвосты вот где! – юноша резко провёл ребром ладони по шее, словно пытаясь отпилить себе голову.

Пафнутич задумчиво почесал затылок.

- С чего это, вдруг, кушак мне привиделся? Ума не приложу!
- Пускай! Мне так даже нравится, - парень одёрнул тунику, подтянул кушак и сел за стол.

Пафнутич подвинул вторую табуретку и сел напротив.

- Чего пришёл-то? – поинтересовался хозяин.
- А то не знаешь?

Пафнутич хмыкнул. Почему-то опять вспомнились нищие, вернее та грань, которую многие из них, норовят перепрыгнуть. Только, что они жалкие и молящие, рука сама тянется в карман за монеткой. Как не подать? А подал, сразу начинают клянчить всерьёз, как будто именно ты виноват в их теперешнем положении, и потому медным пятаком не отделаешься.

- Ты же был у меня недавно, или забыл?
- Ну, Пафнутич, чего ты жадничаешь? У тебя, их вон, сколько! – Марухон красноречиво кивнул в сторону комнат.
- А без тебя, было бы ещё больше. Ты что, в счетоводы ко мне собрался? Так я и без тебя знаю, где у меня что стоит, и сколько.
- Ну, чего, ты! Твоё же вино никогда не заканчивается. Его сколько не пей, всё равно бутыль полная.
- А чего же ты ко мне заявился? Сколько я тебе бутылок передавал!
- Так то же я! Я хоть и мёртвый, но бог! У меня другие мерки.
- Мерки у него! – проворчал старик, - Тоже мне, вспомнил! Может, вместе со своей божественностью, ты и про гордость вспомнишь? Или про чувство меры, там, или про те же правила приличия. Не надоело ходить, побираться?

Марухон насупился.

- Ты как был жадным,  ещё  в прошлой, человеческой жизни, так жадным и остался.
- Я не жадный, я люблю, когда порядок. А насчёт качеств разных, я тебе тоже могу многое сказать. Например, без разницы, бог ты или дохлая собака, а вот если ты неудачник, то это навсегда.

Разговор скатился в привычное русло. Вино, которое действительно никогда не заканчивалось, Марухоном убивалось за один приём. Сколько старик не убеждал Марухона, что вино нужно пить, а не принимать ванну, это всё пропускалось мимо ушей.

- Да пойми ты, мне эти бомжиные истории вообще не нужны, чего я в них не видел? Мне нужна фактура, мне нужен мир, хоть и такой кривой, как у них, но настоящий! Иначе я вообще, скоро в туманное облачко превращусь. Да-да! Лет через триста, у меня не будет даже крысиных хвостов и паучьих лапок. Потому, что и эти твари, меня замечать перестанут!

На эти слова Пафнутич ничего возразить не мог, а, только беспомощно тушуясь, чесал макушку. Словно слушал смертельно больного человека, которому помочь уже никто не в силах.
И только то, что Марухон называл его вина «бомжиными историями», его задевало. Сам-то он считал свои творения самым гениальным своим детищем. Может оттого, что на самом деле так оно и было.

Рассказчиком, Пафнутич был всегда великолепным, а слушателем, так и вовсе таким, о котором можно только мечтать. Люди охотно делились с ним самыми сокровенными, самыми трогательными и самыми невероятными своими историями. И с удовольствием слушали чужие, которые старик умел очистить от ненужной шелухи, лишних деталей и подать в огранённом, отшлифованном виде.

Мысль, записать свою очередную историю не по старинке, на листе бумаги, а сплести в одно целое с вином, используя его огонь и жизненную силу, пришла к нему легко. Она не рождалась в муках, не сидела гвоздём в голове, мешая спать, не требовала к себе особого внимания. Просто однажды пришла в голову, да так там и осталась. Как бродячая кошка приходит в дом, и остаётся в нём жить, потому, что там ей понравилось.

Труднее было всё реализовать на практике, на это ушёл не один год ежедневной упорной работы, хотя, какое значение имеет время, когда впереди вечность?
Зато сейчас, результат никого не мог оставить равнодушным.

Каждая история, хранилась в своей бутылке, имела своё Имя, и свою судьбу. Она была не только живым существом, она была маленьким, строго очерченным и отмерянным, кусочком чьего-то мира. Достаточно было сделать глоток, как вино, настоянное на травах, сила которых, благодаря магии, выросла в сотни раз, переносила человека из привычного мира, в другую его плоскость.

- Тошно мне, Пафнутич! – ныл Марухон. – Ох, как тошно! Это же не жизнь, это и не смерть, это одна, не прекращающаяся агония. И, главное, за что?
- Я тебе, в этих делах, не советчик. Откуда я знаю, отчего с тобой такая напасть случилась? Может ты слишком ленивый? На кой хрен, людям нужен ленивый бог? Он что есть, что его нет.
- Ну, да! Раньше, значит, нужен был, а теперь, когда столько лет прошло, так и забыли? Что за жалкие, ничтожные людишки! Что им нужно?
- А может, они тебя не боялись?
- Боялись! Даже жертвы человеческие приносили, и девственниц, и быков, и вино…, - Марухон, с укором посмотрел на старика. – Всё, как положено, всё честь, по чести.

Пафнутич, уже поняв, что и сегодня, он расстанется с одной из своих бутылок, нехотя поднялся.
- А может, боялись боялись, да перестали. Бывает же такое?
- Это же как?
- Ну, стали чего-нибудь другого бояться, а что тут такого! Я по себе знаю, это запросто.
- Не, вряд ли. Я же если наказывал, то насмерть. А что может быть страшнее смерти?
- Кто бы спрашивал, - Пафнутич усмехнулся. – На себя-то посмотри! Небось и рад бы помереть, да не выходит. Так ведь?

Марухон совсем скис.

- Да, ладно. Ты богом-то чего был?
- Да разве ж я помню! Знаю, только, что строгий был. Но справедливый!

Пафнутич открыл дверь в чулан, уставился на широкий, во всю стену, и высокий, до самого потолка, стеллаж, заставленный разномастными бутылями. Тут были и старинные, толстого стекла штофы, и водочные бутылки, и винные, и шампанские, и из-под лимонада. Больше всего бутылок, было из-под портвейна «777», продававшегося и на станции, у Вальки в буфете, и в городе, в каждой, уважающей себя забегаловке.

Пафнутич, задумчиво ощетинив куцые усы, пристально просматривал поблёскивающие в сумерках чулана ряды, выбирая очередную жертву.

- Ну, скоро ты? – прохныкал истомившийся Марухон.

Старик в сердцах сплюнул, помянул несуществующую в природе Марухонову мать, и взял с самой нижней полки, первую попавшуюся бутылку.
Выйдя из чулана, человек-кот закрыл дверь, едва не прищемив себе хвост, решивший ещё немного побыть рядом с драгоценными бутылками.

Вернувшись за стол, он сел на старое место и поднял бутылку на уровень глаз, пытаясь поймать в него последние отсветы заходящего солнца. На мгновение, стекло озарилось, и Пафнутич смог разглядеть в рубиновом винном водовороте, таёжный пейзаж, буровые вышки, да несколько бараков, прижавшихся к подножию сопки. Даже вертолёт, зависший где-то над посёлком.

- На, держи! - старик поставил бутылку на стол. – Это одно из первых, мне геологи тогда, много чего интересного порассказали. А я вот, на тебя перевожу…

Пафнутич полез, было, за стаканом, но только махнул рукой, с отвращением наблюдая, как Марухон сцарапывает, то зубами, то ногтями, сургучную печать, закрывающую горловину.

- Ты совсем сбрендил? – наконец спросил он, глядя на безуспешные попытки страдальца,  – Это же печать Сирхуса!

- О-о-о! – от нетерпения, Марухон начал подвывать. – У меня все слова из головы вылетели! Как там, «кангур», «сварокха»… Ну… Открой, а? Пафнутьюшка, будь добр…
- Тьфу, ты! Давай сюда!

Выхватив из дрожащих пальцев Марухона бутылку, старик ворчливо забормотал мёртвые слова заклинания, снимающего печать. Вспыхнул лёгкий сизый дымок, сургуч осыпался невесомой кучкой пепла и вспыхнул, маленьким фейерверком, в осенней ночи.

- На, держи! Ты уже хуже последнего алкаша!

Марухон ничего не ответил, судорожно выхватил драгоценную бутылку и надолго приложился к горлышку.

- Уф! - наконец оторвался он, и поставил почти пустую посудину на стол. Впрочем, такой она была недолго, на глазах наполняясь, восстанавливаясь до прежнего состояния.

Изменился и Марухон. Вместо парня в тунике, теперь за столом сидел крепкий, лет сорока, мужик полуинтеллигентного вида. В свитере грубой ручной вязки, синих затёртых джинсах и густой бороде. Наверное, геолог.
- Ну что, полегчало? – поинтересовался Пафнутич.
Марухон блаженно улыбнулся и опять потянулся за бутылкой.
- Ну, пошло-поехало, - в сердцах сплюнул старик, презрительно наблюдая, как геолог, стягивает с себя свитер, расстёгивает не первой свежести рубашку, обнажая заросшую седыми волосами, грудь.
- Давай-давай, чего там, меня стесняться. Лезь, уже.

Геолог действительно лез. Раздевшись, он выставил бутылку напротив себя, и, превратившись в струйку серого дыма, ловко просочился сквозь горлышко.

- Это же надо, а! – сетовал Пафнутич, наблюдая за метаморфозами осквернённой бутылки.
С бутылкой, действительно, творилось что-то непонятное. Сначала она вскипела, забурлила, закачалась. Потом помутнела. Прежде чистое, прозрачное, как слеза, вино, стало похоже на болотную жижу. Потом всё затихло. Поднятый, было осадок, неспешно, нехотя, осел на дне, заняв собой добрую половину. И под конец, опять забурлив, бутылка треснула, рассыпавшись на мелкие кусочки, испустив напоследок, истошный тёмно-зелёный клуб дыма.

- Тьфу! – вынес вердикт старик.

На столе, в мутной винной луже, лежал геолог, мокрый, взъерошенный, но удовлетворённый.

- Уф, - наконец вымолвил он, глупо улыбаясь, и стряхивая с волос, искорки синего света, искрящегося и шипучего. Как шампанское.
- Давай, слазь, уже, - проворчал Пафнутич, сметая со стола бутылочное стекло.

- Прости, Пафнутьюшка, - заискивающе заглядывая тому в глаза, полебезил  геолог. - С меня причитается.
- Ага, жду не дождусь. Не дождусь, когда ты свалишь отсюда, - поджав губы, Пафнутич ловко орудовал веником.
- Да я бы с удовольствием, сколько раз тебе говорил, да не выходит! Я без нашего янтарного разлома, без его магической силы, ни во что превращусь, уже сколько раз пробовал! Сколько раз думал в город податься, да не выходит! Только до переезда через Лещиху доберусь, как сразу таять начинаю. Один раз, еле-еле себя собрал, почти меня развеяло.
- Ну, так попроси кого-нибудь тебе помочь.
- Кого? Епистиму, что ли?  Или Лукерью? Так они обе меня на дух не переносят.
- Мда… Наши дамы, хоть и ведьмы, но как все женщины, неудачников терпеть не могут. Слушай, а может ты того, разозлишь их хорошенько, так они тебя, сгоряча и испепелят! Они да, они могут.
- Испепелят, как же! У них нервы железные, их из себя не выведешь, я пробовал. А потом, если вдруг кто из них и даст слабину, и избавит меня от такого существования, так потом ошибку-то и исправит. Вернут, всё как было.
- Незадача, - человек-кот глубоко задумался. Очень уж ему нравилась мысль о том, что однажды, Марухон навсегда исчезнет с его горизонта.
- Тогда попроси кого-нибудь, чтобы тебя в город переправил. А в городе-то, о-го-го! Там магии не меряно, ведь столько людей там живёт! Вот там-то развернёшься!
- Это да, - мечтательно проблеял Марухон. - Только кто ж за такое возьмётся? Да и вдруг, у меня там ничего не получится? Вдруг той магии, той силы мне не хватит?

Пафнутич задумчиво смотрел на медленно одевающегося Марухона.

- Постой-ка, - неуверенно проговорил он. – Не торопись, есть у меня одна идейка.

Старик отшвырнул веник и метнулся в чулан. Через минуту, он вернулся с бутылкой в руках, торжественно водрузив её на стол.
- Это ты чего? – неуверенно спросил Марухон.
- Нам нужно что?
- Что?
- нам нужно, что бы ты попал в город, в целости и сохранности, не растерявшись по дороге. Это раз. Два – это чтобы ты получил способ самостоятельно добывать энергию, научился обходиться без магии Разлома. Верно?
- Ну… - пожал плечами Марухон. – И что с этого?
- Так вот! Вот же решение, твоей проблемы! – Пафнутич энергично указал на бутылку.
- Что опять пить? – не понял Марухон.
- Да нет! – рассердился старик. – Ты, что, ничего не видишь?
- Где?
- Тьфу!
- Да не плюйся ты, а толком объясни! – Марухон поддался волнению Пафнутича.
- Да вот же, на горлышке, это что?
- Пробка.
- И? – Пафнутич вытягивал правильный ответ, как терпеливый учитель из нерадивого ученика.
- Пробка, запечатанная печатью Сирхуса.
- Ну, наконец-то! – обрадовался старик. – Теперь понял?

Геолог отрицательно помотал головой.

- Печать Сирхуса, сохраняет содержимое сосуда в целости и сохранности. Никакая магия, никакая сила, не может него повлиять.
- Ты, что, хочешь…
- Конечно! Я запечатаю тебя в бутылку и перевезу в город. И в дороге, заметь, с тобой, ничего не случится, ты даже окрепнешь.
- Ну, не знаю…
- Чего там знать? Давай залезай!

Марухон принялся опять раздеваться, но внезапно остановился.

- Погоди! Закупорить-то ты меня закупоришь, а открывать, тоже ты будешь?
- Нет! В этом-то и состоит вторая часть моего плана. Есть у меня идея, как вернуть тебе не только силу, но и былое могущество. А может и по более, чем былое. Давай устроим второе рождение бога! А? Да не боись, всё у нас получится!
- Так, а если не ты, то кто? Ведь, чтобы печать снять, нужно заклинание прочитать! Оно хоть и написано на самой печати, но кто сможет разобрать древние руны? В современном городе, в двадцать первом веке? Или ты меня замуровать решил? Тоже мне, Аладдин выискался!
- Ну, как знаешь, - Пафнутич поджал губы и потянулся за веником. – Я тебя уговаривать не собираюсь, не хочешь, как хочешь. Но за моими «бомжиными историями», как ты изволишь выражаться, больше не приходи. Не дам.
- Да ладно тебе! Чего разобижался-то! Я же рискую!
- Чем это ты рискуешь, интересно знать? Тебе что, есть что терять?
- Ладно, ладно, - примирительно затараторил Марухон, - говори, что делать нужно?

Пафнутич стоял перед зеркалом, гримируясь перед поездкой в город. Немного примитивной магии, и пушистый, своевольный хвост, уменьшился до совершенно незаметных размеров. Заострённые уши, тоже приняли привычный человеку вид. Куцые кошачьи усы, перестали бросаться в глаза, уравновесившись двухнедельной щетиной с проседью, на щеках и подбородке. Старая фетровая шляпа, коричневый замызганный плащ и вельветовые засаленные брюки, с пузырями на коленях, завершили превращение. Втиснув ноги в растоптанные ботинки, старик удовлетворённо крякнул, придирчиво оглядев себя в зеркале.

- Вот и славно, - одобрил он своё отражение, и вышел на веранду.

Взяв со стола запечатанную бутылку с тремя семёрками на этикетке, он сунул её в карман плаща, и зашагал в сторону станции.




Вчерашний день, Василий помнил, но не в подробностях. Были в его воспоминаниях какие-то провалы, непонятного размера и формы. Вроде и мог сказать, что, где, и зачем, но в то же время чувствовал, что было что-то ещё, а вот что именно…

И ещё болела голова. Противно вискИ выкручивало, словно, кто-то там пальцами ворочал, с ноготками. И с чего бы? Ну, посидел он, после работы, с Михалычем в чебуречной, так тот, ведь, вскоре домой убежал. А Василию-то чего торопиться? Чего он дома не видел? Стен, что ли, облупленных? Или поломанного телевизора?

С другой стороны, и в чебуречной, сидеть смысла не было. Денег в кармане не только не шелестело, но даже и не позвякивало. И как на грех, ни одна знакомая сволочь, в поле зрения не появлялась. В общем, жуть!

Василий прошлёпал на кухню, открыл кран, долго смотрел на струю, тощенькую и несвеже-пахнущую. Дождался, пока вода станет чуть светлее, чем жигулёвское, напился, стараясь не обращать внимания на ржавый привкус.

Наверное, зря. Сразу замутило. Или из-за воды, или после вчерашнего. Хотя какое оно было, это самое вчерашнее, память не выдавала. Молчала.

Васька вышел на балкон, закурил. Задумчиво прищурил глаза, рассматривая жиденькие облачка дыма. Закашлялся. Надо же, удивился он, первая сигарета, а не пошла. Во рту проявился отчётливый, противно-солёный вкус. Тьфу!

Выбросив окурок, мужчина вернулся в комнату, плюхнулся в продавленное кресло. Что ж так хреново-то? Всё-таки, вчера, что-то было, не иначе. Эх, принять бы чего на грудь, для здоровья.

Поиски ничего не дали. Все заначки были давно разорены, а сами пополняться, и не думали. Скоты!

Василий побрёл в прихожую, посчитать оставшуюся в карманах наличность. В правом пусто, во внутреннем дырка, в левом… Вот те на! Вот так сюрприз! Вот уж и не надеялся!
Сдерживая радостно застучавшее сердце, Васька заскочил на кухню, вытащил из мойки чашку, и полетел обратно в кресло, к журнально-обеденному столику. Водрузил на самую середину свою находку, гордо несущую коричневую этикетку с тремя заветными золотыми семёрками. Полюбовался.

Вспомнил.

Как этот мужичонка появился, Васька так и не понял. Зато сразу смекнул, что его приглашают выпить на пару, чтоб не в одиночестве, стало быть. Это тот мужик так сказал. И бутылку поставил, точно такую же, и газетку с закуской развернул…

Васька ещё удивился. Мужик-то весь чуть ли не в обносках, плащ замызганный, шляпа по советской моде, фетровая, но тоже вся заляпанная. И рожа не бритая, густая, такая на ней щетина, с проседью, а усы наоборот, хоть и длинные, но куцые. Вот Васька и подумал, что тот ему боярышника предложит, а он на тебе, портвешок выуживает, а на газете у него и колбаска копчёная, и пучок лука, и какая-то вяленая рыбина.

Мужик этот правильный оказался. Настоящий. Соль земли, как говорят. Легко с ним было Василию, так легко, как давно не было. Отвёл Васька душу. Выговорился всласть. Всё, что в себе таил, то, что никому не показывал, даже Михалычу, всё этому поляку выложил. Потому, как понимал он его, Ваську, как никто другой. Слушал внимательно, кивал сочувственно, не перебивал, как другие, норовя что-то своё вывалить. Интересно ему было с ним, с Василием Сергеевичем Труськовым. Вот так-то!

Василий выплеснул из чашки остатки воды и потянулся к бутылке. Надо же, как пробку заделали, как сургучом залили. И значки тут, какие-то выдавлены. Или это вместо акцизной марки? Придумают же!

Ха! Вспомнил! Как они с поляком этим, куцеусым, песни пели, это когда уже по парку гуляли. Васька после этих песен его «поляком» и окрестил. Потому, как все слова, были сплошь не русские. Мотивчик вроде знакомый, а слова какие-то непонятные. Что-то там про «кангур», «меринталь» и «сварокха»… Так в голове и крутится. Прямо слышно, как мужик этот, прямо в ухо, щекотно так, ему напевает.

Пытаясь вспомнить, слова незнакомой песни, Василий задумчиво крутил в руках бутылку, пытаясь приловчиться и сковырнуть тугую пробку. И сам не заметил, как получилось. И песня вспомнилась, и бутылка открылась. Да так хлопнула, будто это шампанское было.
Васька обрадовался, пододвинул поближе чашку и уже открыл было рот, в предвкушении… Да так с раскрытым ртом и остался.

Из бутылки, из зеленоватого стеклянного горлышка, сначала показался палец, потом рука, потом начал протискиваться на свободу здоровенный, бородатый мужик, по виду то ли егерь, то ли геолог. Только без трубки.

Васька испуганно заворочал глазами, словно бешеный бык, и отшвырнул от себя бутылку.

- Прочь! Уйди, уйди!

Забившись в кресло, вдавившись в его спасительное поролоновое нутро, Василий еле бормотал дрожащими от страха губами.

- Ну, всё! Это белочка! Допился… белочка…белая горячка. У-у-у!

Подёрнутые пеленой ступора Васькины глаза, уже не замечали, как геолог, выбравшись, наконец, из бутылки, уселся на второе кресло, поднял со стола бутылку, покрутил в руках, и внезапно швырнул её о стену, разнеся на мельчайшие стеклянные брызги.

- Боишься? – неожиданно радостно, спросил он трясущегося бедолагу.

Васька, перед глазами которого уже мелькали холодные белые коридоры психушки, злые, рослые санитары-садисты и внутривенные болючие уколы, только застонал.

- Так боишься?! – навис над своей первой жертвой геолог.

И видя такое подавленное, растоптанное состояние этого пропитого, несчастного существа, громко и облегченно расхохотался, с гордостью прислушиваясь к раскатам собственного, крепнущего с каждой минутой, громоподобного голоса.

Затея удалась. Стать богом горьких пьяниц, Хозяином Белой горячки, властелином перегара и владыкой похмельного синдрома – это Пафнутич здорово придумал! Именно ему, Марухону, они будут теперь поклоняться. Вспоминать каждым тяжёлым утром. Ведь это место было пусто, а теперь стало свято.

Марухон подошёл к окну, отдёрнул в сторону пыльную занавеску и посмотрел в немытое окно.

Город, с тысячами жалких, беспомощных, трясущихся от страха при одном его виде людишек, лежал у самых ног.

Город ждал.