Когда я был маленький и в силу неразвитости мировосприятия посещал с удовольствием детский сад "Светлячок", у меня иногда возникали проблемы. Например, я не хотел есть блинчик в столовой и складывал его себе в карман - на потом (блинчик был толстый, квадратный, с дырочками и медом). Блинчик почему-то становился в кармане липким и неприятным...

А заведующая нашим детским садиком считала меня дебилом. Она вызывала моих родителей в свой кабинет и рассказывала им, насколько я отстаю в развитии. Она была классической пожилой воспеткой, с седыми буклями (бигуди, хуле), голубыми тенями у глаз и белыми пластмассовыми бусами вокруг морщинистой шеи. Звали ее Анфиса Васильевна. В нашем поселке она заведовала лучшим детским садиком из пяти. И весь поселок знал, что под ее седыми буклями, в лобных долях старческого головного мозга скрывается память о безжалостном проститутском прошлом. 
Ее привез в наш поселок неизвестно кто, когда поселка еще не было. А были бесконечные зимники, по которым долго и муторно таскались грузовые КРАЗы с соляркой, макаронами и прочей экзистенцией. И еще в этих заснеженных заполярных долинах жили бляди. Они представляли собой немногочисленное женское племя, кормившееся сосанием хуев у шоферов-дальноебщиков. Так как стоять и голосовать на обочине возможности не было (какая в жопу обочина в тундре в колотун минус 50, ибанулись что ли?), то процесс выглядел так. Среди бескрайней заснеженной пустыни, когда двигатель нельзя заглушить и на 20 минут, вдруг встречались два КРАЗА, с оранжевыми кабинами. И шоферы, открыв в жуткий северный ебун дверцы, орали друг другу: - Бабу надо? - А кто такая? - Анфиска-раскладушка! - Сколько хочешь? - За червонец отдам! - Давай ее сюда, через месяц буду в Оймяконе, рассчитаемся! - Пошла нахуй!

И блядь Анфиска изящным перуэтом, не касаясь ногами снежного покрова, перепархивала в из кабины в кабину, неся с собой немного пожрать, фуфайку и ароматы давно немытого блядского тела. Долгими черными месяцами не касались ее ноги ничего кроме резиновых ковриков на полу шоферских кабин и псевдокожаных, в дырочку, покрытий на кабиновом потолке. Иногда ей давали пожрать или пососать хуй. Как повезет. Не всегда ведь у шофера есть пожрать, а хуй есть всегда.

Шоферы испытывали к заполярным автоблядям странную смесь презрения, отвращения и любви. Потому что когда мотор вдруг замолкал, или машина сбивалась с пути, и долго тыкалась фарами в буранную темноту, пока не кончалась солярка, а потом приходилось выходить наружу, поджигать у грузовика сначала запасное колесо, потом обивку от сидений, потом сам грузовик, греться и думать о том, что через полчаса, когда машина догорит, на сотни километров вокруг не останется никого кроме полярной ночи, остывшей до полусотни градусов, бессмысленной смерти и этого жалкого женского существа, которое ебут чаще чем кормят, и с этой до гланд протертой блядью в обнимку придется леденеть смертно. Хуле, жись  одна - что у шофера, что у бляди...

И на волне этой предсмертной философии, которая, наряду с желанием поибаца живет в душе каждого северного шоферюги, Анфиса и вышла в люди. Точнее, вышла замуж за шофера, купившего ее в долг, стала заведовать детским садиком и считать меня дебилом.
- Смотрите, - говорила она моей маме, - Вот я дала ему игрушки, а он не играет. Это же ненормально!!! Он олигофрен!!! В одну точку смотрит!!! Его нужно к детскому психиатру, а с нормальным детьми ему нельзя.

А я, едва не роняя слюну, рассматривал на анфисином столе печатную машинку, и одним лишь усилием воли пытался понять, каким образом эта паибень может оставлять на бумаге черные буквы. И если бы я к тому времени окончил университет и мог рассуждать взвешенно и логично, я бы сказал ей:
- Не тебе, мандавша, выражение моего лица оценивать! 
Но тогда не сказал... А сейчас иногда хочется.