Наш дом был небольшой, два подъезда, три этажа, 12 квартир. Половина квартир коммуналки, в каждой жил фронтовик, один или даже два. Фронтовики тогда были еще вполне… те еще мужики. Я, как услыхал у Высоцкого, «Сбивают из досок столы во дворе, пока не накрыли, стучат в домино» так сразу подумал – о нашем доме поет.

Считай, все рода войск были представлены: дядя Женя – танкист, дядя Яша – армейский разведчик, дядя Андрей – летчик, мой отец, старшина второй статьи с линкора «Парижская коммуна», морпех, (ранен при втором штурме на Мекензиевых горах, эвакуирован на «Абхазии», после госпиталей комиссован вчистую), дядя Коля, безногий инвалид, артиллерист и так далее.
Сейчас в живых нет никого, время идет, хули.
Оптимисты были все – позавидовать. Да хоть и дядя Коля. Он приезжал к нам в квартиру на тележке на колесиках, отталкиваясь от пола специальными колодками, изготовленными из дверных ручек, отстегивал от тележки торс, ловко подтягивался на диван, и изрекал свою любимую шутку: «Ничего, что я не разуваюсь?» После чего искренне хохотал. Он, кстати об оптимизме, после войны закончил педагогический и преподавал в школе украинский язык и литературу. Детей у дяди Коли было трое.

Главным сокровищем, вынесенным с фронта, мужики считали собственную жизнь. Военных трофеев на наш дом пришлось всего три. О трофеях и пойдет речь.

Первым трофеем была люлька. После войны танковый капитан дядя Женя служил в поверженной Германии, его старший сын родился в Дрездене. Дядя Женя посетил ближайший графский зАмок и в счет репараций изъял там люльку на львиных ногах из позолоченной бронзы.  Люлька эта была переходящим призом нашего дома, в ней успели покачаться все новорожденные, включая меня.  Я трофей не помню, но сохранилась фотография, где я, развалившись  подобно графскому отродью, бессмысленно пускаю пузыри, затейливыми завитушками блестят в камеру цифры года изготовления люльки 17.., но последние две завешены обоссаною мной пеленкой. Судьба люльки неизвестна, так она и пошла по рукам и где-то растворилась.

Для нас, пацанов, самым замечательным был второй трофей, его обладателем был роскошно устроившийся в казенной квартире военпред и кавторанг, дядя Леша. Как-то раз, в день военно-морского флота  дядя Леша возвращался домой с торжественного обеда, сияя золотым шитьём и кружа голову всем без исключения женщинам безукоризненной белизной парадного кителя.
Наш интерес, в отличие от женщин, был прикован к болтавшемуся слева на поясе кортику. Аккуратно поддернув идеально выглаженные брюки и дохнув свежим водочно-коньячным духом, дядя Леша уселся рядом с нами на лавочку.
- Дяяядь, Лёш, дайте кортик позырить… ну дядь, Леш!
- Кортик? Сейчас я вам покажу кортик, загадочно ответил кавторанг, резко поднялся и скрылся в темноте подъезда. Довольно долго его не было, наконец, он вышел, переодетый в шелковую полосатую пижаму, и держа в руках нечто невероятное – огромный сверкающий меч! Мы с трепетом брали меч в руки, воображая себя благородными рыцарями, неколебимыми паладинами, а если бы я был человеком верующим, то упомянул бы и архистратига Михаила, покровителя славного города Киева.
- Трофейный, - пояснил кавторанг, - в Пиллау взял.
- Вот это кесарь, - восхитился старший из нас, - бубен шибана на раз дербанёт!

Когда пришла моя очередь, я рассмотрел трофей подробней. Его широкий, ромбический клинок был покрыт готической вязью и золоченым орнаментом, гарда также сияла золотом, а на костяной рукояти причудливо извивались инициалы хозяина. Более всего меня поразила навершие рукояти. Там, в медальоне, на фоне рубиновой эмали  сверкающими гранеными камешками был выложен белый круг с черным пауком свастики.
- Ух ты, свастика! – сказал я и потер камешки пальцем.
От непопулярного слова кавторанг как бы очнулся, сказал «Ну, все, насмотрелись!», забрал меч и ушел домой.

Второй и последний раз я увидел меч осенью, когда кавторанг остервенело рубил им дрова на заднем дворе, где все жильцы имели железные ящики для топлива, так как обогрев дома был уже центральный, а вот газ в кухни только тянули. После рубки дров дядя Лёша долго ходил вокруг ящика, пинал щепки ногами и ругался на неизвестных урок, спиздивших его топор. Именно с его угольного ящика мы любили помочится, приплясывая и напевая: «большей нет красоты, чем пассать с высоты!» Поэтому, опасаясь репрессий, к Алеше с мечом я подходить не стал.

Через месяц партия и правительство сочли пребывание дяди Лёши в прежней должности и звании достаточным, его повысили и перевели. Куда – неизвестно. Так исчез и второй трофей из нашего дома. А в военпредовскую квартиру въехал подполковник авиации, всю войну перегонявший самолеты по маршруту Аляска-фронт, по той причине никакими трофеями не обладавший.  Были у него, правда, две дочки-близняшки, но интерес к ним – и немалый! - возникнет у пацанов позже…

Разговоры о замечательном трофее потихоньку стихли, но вдруг Петька и его младший брат Иван заявили об имеющемся в их семье трофее неслыханной ценности. Как выяснилось, их отец,  бравый разведчик Яша,  умудрился ёбнуть в Германии мейсенский фарфоровый сервиз. Нам это ничего не говорило, перебить сияние рыцарского клинка какие-то чашки не могли. Тогда Петька рассказал, что сервиз отец ёбнул чуть ли не в самой рейсканцелярии, а кто в этом сомневается – может получить в рыло немедленно. Довод был убедительный, и наличие трофея пацанская общественность приняла к сведению, но не более.

В отличие от детского населения дома его женская часть Яшин трофей одобрила, а вышедшая из подполья жена дяди Яши не теряла ни единой возможности поставить на место соседок, на кухнях которых сверкали банальные изделия Коростенького завода.

На зимних каникулах, неизвестно для каких причин мы собрались в квартире дяди Яши. Разумеется, Петька очередной раз продемонстрировал нам гитлеровский сервиз, теперь парадно выставленный за гранеными стеклами древнего буфета. Далее мы продолжили обсуждение увиденного в цирке батута, и тут оно и случилось.

Иван занялся поиском  пружинящих поверхностей, для чего забрался на основание буфета и прыгнул на диван. При этом он зацепился сатиновыми шароварами за потерпевший от войн и революций растительный орнамент верхней части буфета. Раздался сиплый звук рвущейся ткани, верхняя часть накренилась, Петька кинулся поддержать, но крен достиг критических углов, дверцы раскрылись, мейсенские чашки заскользили по полкам и с печальным звоном посыпались на пол. Иван рванулся в гибельном отчаянии, но крен от этого фатально увеличился, фарфоровый капли превратились в фарфоровый водопад, последней упала изысканная пасторальная фигура, предмет семейной гордости, напоминавшее дяде Яше его пастушье детство на Полтавщине. Наконец верхушка буфета сорвалась со штырей и с жутким грохотом и звоном накрыла безжизненные останки, бывшие некогда вычурным саксонским сервизом. Воцарилась поистине могильная тишина, наполненная почти физически ощутимым ужасом Ивана.
И вот в дверях Немезидой возник дядя Яша. Он стоял, опершись руками на наличники, еще, впрочем, не Немезида, но уже Правосудие.

… Иван, с дырой в шароварах и багровой царапиной на заднице, Петро, безвольно опустивший руки у буфетных руин, мы с Виталей у письменного стола…

- Пиздец! – твердо изрекло Правосудие. И уточнило вердикт: – Пиздец, тебе, Иван!
Мгновенно в комнате произошли тактические перестановки. Иван прыгнул за круглый стол, получив, таким образом, возможность оборонительного маневра, и выкрикнув звенящим от мучительных ожиданий голосом «Папа, я не виноват!» Криком он также призывал возможный сикурс со стороны матери, решение в данной ситуации не бесспорное. Петро нырнул за занавеску,  отдав предпочтение оптической маскировке, а мы с Виталей без малейших промедлений покинули арену Колизеея, успев получить в дверях «раз-два по шее» от дяди Яши.
На лестничной площадке через закрытую уже дверь до нас донеслись стук падающих стульев, рыкающие выкрики, солирующий тенор Ивана, который вдруг дополнился воплями Петра. Ужас накрыл нас, и под вопли несчастных мы ссыпались вниз по лестнице. На улице мы, как Герцен и Огарев, поклялись отмстить казненных.
«У Меня отмщение и воздаяние, ибо близок день и скоро наступит уготованное».

И наследующий день уготованное наступило. Виталя обильно насрал на картонку, мы её уложили под дверью нашего обидчика, сверху на дерьмо кинули смятую газету, я недрогнувшей рукой поджег газету и позвонил в дверь.
Старая и немудреная детская шутка сработала безукоризненно. Дядя Яша открыл дверь, увидел пылающую газету и резким ударом ноги сбил её с площадки. При этом продукты Виталиного метаболизма переместились ему на тапочки и брюки. Фонтан его красноречия описывать не берусь, ибо бедно перо моё.
Тут можно бы и поставить дерьмовую точку в истории, но недаром все три трофея имели некую рыцарскую окраску.
И все же, почему? Почему не обычная деревянная люлька, а это бронзовое изящество? Почему меч, а не пара приличных костюмов? Почему, наконец, мейсенский сервиз, а не швейная машинка Зингер? Пацаны остаются пацанами и на войне, и до конца их поймут только пацаны.
Ну а теперь финальная точка.
Весной газ в дом  подвели, а угольные ящики с заднего двора вывезли, и от них остались темные, еще не поросшие травой прямоугольники. Военпредовский ящик еще стоял, и на его теплом от  весеннего солнца боку  я рисовал мелком три веселых буквы. Мелок выпал, я полез за ним под ящик и нашел – вы догадались? – ту самую свастику с меча. То ли она была поздней вставкой, то ли это была технологическая необходимость, но медальончик был собран в латунной обойме, а неистовой рубки дров крепление не выдержало.

Показать  находку? Нельзя. Отец за свастику такого выпишет… И я спрятал свастику в тайник, устроенный в спальне за вентиляционной отдушиной. Там уже хранился винтовочный патрон и «список штаба» куда входили все пацаны. Через неделю родители начали долгожданный ремонт, покрыли стены модным «накатом», купили по случаю огромный плательный шкаф, который и закрыл отдушину на долгие годы.

О свастике я почти забыл, и вспомнил, когда дом расселили. Однако переезд уже свершился, в доме защелкали счетами, зашелестели бумагами.
На излете перестройки дом попал под снос. Снесли его странно, одна стена почему то осталась на все три этажа.  Я проезжал мимо, с тоской смотрел, как смывается дождем сверхпрочный «накат» нашей квартиры и вспоминал о тайнике. Опять же весной стена рухнула сама по себе, мусор собрали и вывезли. Тайна штаба осталась нераскрытой.