Тяжелее всего было со временем. Времени не существовало – только боль и горечь. Боль стала спутником, а горечь – приправой к боли.
И была память. Каждое мгновение из всех сорока семи полных лет, трех месяцев и шестнадцати дней – каждое, начиная от первого. Смутные, неосознанные пока эмоции, потеря чего-то теплого и родного, потом первые осознанные эмоции, появление людей – родных и чужих, привлекательных и совершенно неинтересных.

Вещи, которые имели глубокий сакральный смысл, а потом оказывались забытыми. События, которые переворачивали всю – пока еще короткую – жизнь и неожиданно забывались почти сразу же.

Каждое мгновение. Сейчас Костя был очень признателен Богу или Богам за то, что когда-то он умел забывать. Сколько упущенных мгновений, сколько потраченных впустую секунд и минут – столь ценных и ограниченных с обоих сторон!
Сейчас он бы их не тратил на беспомощное барахтанье в реке жизни – но сейчас у него их и не было, так как времени, как уже было замечено, не существовало.

Костя умер. Его убили в Ленинграде, в результате случайной стычке между двумя преступными группировками на углу Большого проспекта Петроградской стороны и улицы Бармалеева 18 октября 1991 года.
После чего труп отвезли на Крестовский остров, и, привязав к ногам мешок с кирпичным ломом, выкинули из лодки вместе с тремя другими трупами, столь же безразличными к подобному обращению.

Что было дальше? Обратился ли кто-то из свидетелей в милицию? Отомстили ли друзья Кости за его смерть? Это ему было неизвестно.
Он умер, и оказалось – к безмерному Костиному удивлению – что жизнь после смерти есть. Был длинный туннель, свет в конце туннеля, обрывочные воспоминания о родных и знакомых, которые умерли раньше, а потом – без перехода – боль.

Болело сердце. Болела голова. Болели ноги и руки, ломило спину. Благодаря этой боли Костя понял, насколько сложным было его тело, сколько в нем всяких органов, косточек, мышц.
Боль не была невыносимой. Она мучила его, но если Косте удавалось отстраниться и сосредоточиться на воспоминаниях, боль отступала.
Зато горечь была невыносима. Вначале она явилась ему в виде ярости – столько еще не сделано! Так и не отобрали рынок! Так и не застолбили за собой улицу Ленина! А меня убили! Су-у-уки!

Потом ярость, разбавленная воспоминаниями, перешла в другую, более мучительную стадию – она стала ненавистью. Ненависть разъедала, подчас даже отгоняя полностью боль физическую, причиняя жуткую душевную боль.
Ненавидел Костя своего отца, который пропивал все, что не удавалось забрать у него матери, благодаря чему у Кости не нашлось денег на поездку в Минск, где он собирался поступать в БГУ.

Ненавидел младшую сестру, из-за которой пришлось бросить техникум – надо было содержать семью, отец к тому времени погиб, по-дурацки свернув себе шею в ванной.
Ненавидел друзей и знакомых, которые оказались более успешными, ненавидел известных политиков и бизнесменов, писателей и актеров, певцов и ученых.
Ненависть разъедала его, в каждом своем воспоминании он находил новую пищу для ненависти. Многое, что когда-то прошло мимо его сознания, теперь стало абсолютно ясным – те восемнадцать рублей, которые он дал сестре на платье к выпускному, она большей частью потратила на своего кавалера. А платье сама сшила из материала, купленного максимум рублей за шесть.

Были и другие моменты – маленькие предательства, ложь, обманы государственных деятелей и подтасовки, в которых участвовал как будто весь окружающий мир.
Костя ненавидел весь мир. Еще и за то, что к сорока семи годам так и остался всего лишь Костей, а не стал Константином Сергеевичем.
Но больше всех он ненавидел себя. Не прощая себе даже в мелочах, выбирая в памяти любой незначительный момент, который мог сойти за преступление против себя.
Лишний час сна был таким же преступлением, как и недосып. Бессмысленная, не принесшая ни грана радости измена первой жене – таким же преступлением, как и робость, не позволившая подойти к Аленке, жене приятеля, когда она дала ему понять, что примет ухаживания с удовольствием.

Ненависть, бессмысленная в своей силе, постепенно переродилась в горечь. И теперь все воспоминания – и радостные, и печальные, и те, которые не несли в себе заряда эмоций – стали причинам для нового чувства, родившегося из ненависти. Горечь подчеркивала грустные воспоминания и отравляла радостные, она заполняла собой все сущее.
Костя чувствовал, что это – та же ненависть, в основном к себе, но потерявшая основной накал, и оттого ставшая только более болезненной от своей неизбывности.
Но как-то незаметно чувства, рождаемые воспоминаниями, стали притупляться. О нет, память никуда не делась – все было на месте, и отобранная в яслях игрушка, и пьяная потеря невинности, и первый выстрел из «макарова» по живому человеку.
Просто появились новые краски – не осознаваемые пока во всей своей полноте, смутные, нечеткие. Они давали надежду на какое-то изменение, на что-то новое, может быть даже на появление точки отсчета, без которой пребывание в этом странном состоянии было ужасным.

Без перехода, без знаков и знамений, однажды Костя увидел вокруг себя пустынный пейзаж, и ощутил под ногами твердь земли.

Это так поразило его, что он вновь вернулся в прежнее состояние – боль и горечь, ничего более. Но теперь он знал, что может быть и по-другому. Минула еще одна бесконечность, прежде чем он снова оказался в месте, которое давало ощущение реальности.
На этот раз Костя сдержал эмоции. Прислушавшись к своим ощущениям, он понял – нет ни горечи, ни боли. И это было! Это было возможным.
Оглядевшись по сторонам, Костя заметил, что он в этой пустыне не одинок – среди небольших серых скал, коричневых валунов и черной земли то тут, то там были люди.
Их было много, некоторые беседовали друг с другом, другие ходили, но в основном люди сидели и лежали.
До ближайшего было метров сто, но видимое расстояние оказалось обманчивым, и за то время, которое понадобилось Константину на то, чтобы подойти к нему, ушло немало воспоминаний.
Человек был удивительно безлик – словно бы взяли кого-то, скомкали комком глины, а потом вылепили вновь, не придав своей работе особого значения – главное, чтобы похож был на человека. Хотя бы при первом взгляде.

- Привет. – Спокойно приветствовал он Константина. – Добро пожаловать в Чистилище.
- Чистилище? – Удивился Костя.
- Ну да. Все через это проходят. – Человек посмотрел на Костю, и столько было в его глазах мудрости и печали… - Вначале – Ад, а потом – Чистилище. Тебя черти мучили? На допросы водили?
- Нет. Не было ничего такого – только боль и переживания.
- А, неверующий. Вам, по слухам, тяжелее всего. Нет веры, что Ад закончится. Но вот он – закончился! Чувствуешь облегчение?
- Да! – Почти радостно, с намеком на улыбку ответил Костя, и тут же провалился обратно – будто схлопнулся сам, погружаясь внутрь себя.
И вновь ничего вокруг не было. Только память и горечь. Но горечи было куда как меньше – Костя осознал, что многие воспоминания не приносят с собой боли.

Появилась мысль о том, что отец просто не умел жить по-другому, о том, что мать не была настолько уж слабой, если смогла при таком муже вырастить двоих детей.
Лучший друг последних лет, Колян. Он вырос в детдоме, и право сильного для него было единственным законом. Ну не мог он жить по-другому!
Первая жена, Люба, мечтала о крепкой семье и уверенности в завтрашнем дне. Он не мог ей дать этого, и потому она ему изменяла.

Люди в его памяти менялись. Невидимый собственный комментатор, озарением появившийся в голове у Кости,  вдруг объяснил все происходившее – и цепь мгновений его жизни  выстроилась в логичную, обоснованную нить, где каждое событие уже не было отдельным звеном. Вся жизнь стала единым целым, встал в мозаику последний кусочек, и не осталось трещин и сколов.
И вновь Костя оказался в пустыне. На этот раз он сразу был непосредственно около человека, с которым беседовал в прошлое свое появление здесь.

- И снова здравствуй. – Так же ровно, без эмоций поздоровался тот. – Хорошо выглядишь.
- То есть? – Удивился Костя.
На его взгляд, выглядел он не ахти – худой, все тело в шрамах, наготу прикрывают только застиранные семейные трусы, точь-в-точь как те, которые он забыл в восемьдесят шестом у Лиды.
- То есть не прозрачный. – Ответствовал человек. – Когда прозрачные – значит, Ад еще не полностью прошли. Иногда раз по десять появятся, прежде чем полностью проявятся. Ты, кстати, как себя видишь?

Костя описал. Человек хмыкнул, помолчал, а потом объяснил:
- Субъективно это все. То есть ты видишь то, что представляешь. Я тоже вижу то, что представляю. А на самом деле ничего конкретного нет. А если что и есть, нам этого не понять. Даю пример – для меня это место – громадное плато, с кромкой обрыва, а за кромкой дым клубится. Для Али – вон он, недалеко отсюда – ровная металлическая поверхность без единого выступа. Для Кима – это тот, который все время ходит – здесь сплошной лес из мертвых деревьев.
Костя задумался. Вначале он было решил не верить собеседнику, но потом понял, что ложь здесь смысла не имеет.

В Чистилище времени тоже не существовало. Зато здесь было безвременье – тягучее, задумчивое, молчаливое. Все, кто уже прошел Ад – а других здесь не было – словно бы обезличились, потеряв большую часть эмоций. Иногда – крайне редко, хотя в безвременье слово «редко» практически теряло смысл – кто-то утрачивал контроль над собой, и под грузом эмоции (радости, азарта, жалости, ненависти) снова бывал низвергнут в личный Ад.

А потом возвращался куда более спокойным.
- Чистят нас. – Прокомментировал как-то первый Костин знакомец в Чистилище, которого, как оказалось, звали Лешей. – От эмоций, от лишних энергий. А потом – в Рай. Как говорится, в Рай – с чистой душой.
- В переработке мы. – Говорил он в другой раз. – Сейчас подчистят, чтобы все как один стали, потом сольют в единую массу, нарубят кусочками и снова жить отправят.
- Да нет в этом никакого смысла. – Опровергал он себя еще позже. – Просто в момент смерти человек выпадает из времени, и за последнее мгновение переживает очень длительные галлюцинации. И тебя нет, и Кима, и всех остальных. А может, и меня нет.
- Все дело в иерархии. – В очередной раз менял свое мнение Леша. – На первом этапе ты грешник, у тебя все эмоции подчищают, вливают, так сказать, в коллектив. Потом – второй этап, послушничество, оно же Чистилище. Дальше – лучше. Всякие блага, арфу выдают, крылья отрастают. Птички-цветочки появляются. А потом ты выходишь на качественно иной уровень, и здесь уже можно позволить себе и эмоции, и всякие другие штуки…

На этой фразе Леша стал полупрозрачным и исчез, причем появился обратно нескоро.
Другие люди интересовали Костю куда меньше. Леша чем-то задевал его, было в нем что-то родное, в то время как все остальные были по-настоящему безлики.

-  Я понял. – Заявил Леша в тот момент, когда вновь возник рядом с Костей. – Это все ноосфера – она сама синтезировала загробный мир из общих представлений о религиях, убрала все лишнее, и оставила то, что люди чувствовали в своих представлениях. Так что все будет хорошо, впереди – Рай.
Общее количество теорий, выдвигаемых Лешей, стремилось к бесконечности. Теории у него возникали по любому поводу, не только концептуальные. Но общих теорий было больше.
Вот как он комментировал отсутствие в чистилище женщин:
- А они и не были людьми. Так, обманки, искусственные сущности.
Потом менял свое мнение:
- Все дело в критериях. Женщины изначально поставлены в другие условия. Как можно сравнивать достижения ученого и штангиста? Там совершенно разные ситуации! Задачи несопоставимы. У женщин другое восприятие реальности, и потому их здесь нет.
Потом теория снова менялась:
- Они все коварные и двуличные! У них это в крови! Вечность в аду – достойное наказание! Одна на миллиард вырывается в чистилище. Мы их потому и не видим, что здесь очень мало женщин.
И вновь крутой поворот:
- Женщины – они же изначально святые! Они же нас, бедные, всю жизнь терпеть должны… Их всех сразу в Рай. Ну, может какой не повезет – такую подержат для проформы на подступах к Раю вечность-другую, и тут же на самое лучшее место в Парадайз…
В какой-то момент Ли, давно уже переставший общаться с окружающими (к тем, кто не хотел общаться, подойти было невозможно) исчез во вспышке, оставив после себя только сияющее облако, которое некоторое время еще существовало, а потом растворилось в воздухе.
- Это бывает. – Прокомментировал Леша. – Со всеми. Дальше пошел, если и не в Рай, то в ту сторону.
Косте было непонятно, что же нужно сделать для того, чтобы вот также превратиться в облако и попасть в этот самый Рай, в который при жизни он абсолютно не верил.
На первых порах у него мелькала мысль куда-нибудь сходить, посмотреть на людей, пообщаться. Но, пройдя как-то немалое, по его прикидкам, расстояние, Костя оказался вновь около Леши.
- Не беспокойся, тут все логично устроено. – Заявил тот. – Пока ты нервничаешь, ищешь чего – никуда не уйдешь. А потом идти не захочешь.
Постепенно Лешины теории перестали интересовать его, он осознал, что это – суета. Память, такая полная и доступная, неожиданно стала давать сбои – постепенно уходили из неё самые острые, яркие, жесткие эпизоды.
Ушел, не оставив по себе следа, момент смерти. Уходили кровавые моменты, приступы ревности, сглаживались и исчезали все те мгновения, которые были окрашены завистью и болью.

На смену им приходило чистое, нечеловечески прекрасное спокойствие, которое охватывало Костю на неизвестное время, а потом неохотно отпускало в его обычное безвременье.

И стало совершенно ясно, что страсть и радость, ненависть и боль – суть одно и то же, круговая решетка, за которой он сидел всю свою жизнь, даже не зная, что он не свободен.
Воспоминания вначале стали щербатой цепью моментов, напоминая ту же структуру, что была и при жизни, только с другой избирательностью.
Потом цепь развалилась, оставив по себе только несколько звеньев – улыбка большой, теплой, уютной мамы; смеющаяся годовалая сестренка на руках; поворот телекамеры в сторону Кости на концерте Кобзона; ведро, полное подлещиков на деревянном настиле пристани.
А потом Костя осознал (понял-то он это куда раньше), что эти моменты – тоже суть решетка, потому что любые эмоции происходят друг из друга. И память полностью исчезла.

Так он победил ненависть – а также неотделимые от неё радость, любовь, злость и боль.