АБРАМ ЗОЛЬЦМАН И ЕГО СТРАХ.

Абрам Моисеевич ложился спать рано, пока ещё не захотелось поесть. К вечеру желудок особенно сильно возмущался, бурлил и требовал своё, положенное природой. И тогда Абрам Моисеевич ложился в кровать, дабы сэкономить на ужине. В этом была двойная выгода, ведь не нужно было зазря жечь топливо в керосинке, если улечься в постель засветло.

Абрам дождался последнего прощального светлого луча в окне, помолился и, кряхтя, залез под одеяло. Его терзали тяжёлые мысли. По паспорту Абрам Моисеевич Зольцман был исконно русским человеком, и звали его, если мы могли бы полностью верить вышеуказанному документу - Александром Михайловичем Зайцевым. Но если любой мало-мальски умный человек в состоянии подредактировать свой паспорт, что с блеском и демонстрировал всю свою долгую жизнь Абрам Моисеевич Зольцман, изменяя и подделывая свои и чужие документы, то вот физиономию переправить гораздо трудней.

Именно по выдающемуся лику, а не по безукоризненному паспорту отличил Зольцмана от всех остальных прозорливый полицай при облаве на евреев в начале войны. И оказался бы Абрам Моисеевич в яме вместе со своими сородичами, если бы не начальник полиции Фёдор Данилович.

- И кто же тебе эту ксиву делал? - спросил он, разглядывая паспорт, у стоящего перед ним с рассечённой губой Абрама.

- Сам, господин начальник, сам делал, - торопился с ответом Абрам. Отпираться и кричать, что он русский, и мама его была русской, не было смысла, потому что он уже пытался вначале протестовать, но его побили.

- Хорошо сделано, - заметил начальник, - талантливо.

Абрам Моисеевич попытался скромно улыбнуться и смущённо потупил глаза.

- Тебе б картины писать, ты же талантище, глыба искусства! А ты чем занимаешься? - продолжал Фёдор Данилович. - Подделкой, дерьмом. Всё равно рожу твою жидовскую за версту видать, Александр Михайлович! Вот расстреляю я тебя, и что останется? Ничего, прах, кучка говна и всё! А так бы остались картины. Тысячи прекрасных бессмертных полотен написанных... Как там тебя зовут-то по честному?

- Зольцман, - с тяжёлым вздохом выдавил еврей, - Абрам Моисеевич.

- Вот, - одобрительно взмахнув рукой, воскликнул Фёдор Данилович. - И имя твоё жило бы, бля, в веках!

- Нет, - осторожно пискнул Зольцман и съежился, как от удара.

- Что нет? - хмуро переспросил начальник.

- Не жило бы...

- Это почему же?

- Вы бы и картины сожгли, - тихо произнёс Зольцман, понимая, что подписывает себе смертный приговор. - Наверное, - добавил он, уже ни на что не надеясь.

- Э, нет! - воскликнул Фёдор Данилович, - мы умеем ценить настоящие произведения искусства и тех, кто творит его своими грубыми руками! У вас же грубые руки, Абрам Моисеевич? Не так ли?

- Да, так, - поспешил ответить еврей и чуть не заплакал. При чем тут его руки?

- Тогда идите, - сказал вдруг начальник, - идите домой, Александр Михайлович, занимайтесь творчеством. Я дам Вам задание написать несколько новых картинок. Как Вы на это смотрите?

- Я? Да я! - закричал, падая на колени, Абрам Моисеевич, шалея от неожиданного счастья. - Да я, это... Для Вас... Хоть что...

- Но-но-но, - перебил его Фёдор Данилович, - не надо слёз. Когда Вы мне понадобитесь, я дам Вам знать. А теперь ступайте с богом и дня три не выходите из дома, пока всё не уляжется. Вас проводят.

Тот же полицай, который тащил Абрама в управление и разбил ему губу, недовольно сопя, проводил его до самой калитки и напоследок погрозил кулаком. Абрам забежал домой, закрыл все ставни, засовы, запоры, задвижки и трое суток просидел, ожидая, что за ним придут. На исходе четвёртых суток он уснул, а ещё через неделю, выглянув на улицу, он понял, что все обошлось.

Фёдор Данилович зашёл через месяц, посмотрел картины, которые Абрам спешно наваял за это время, похвалил и дал задание подделать два несложных документа. Зольцман не спал три ночи, сжёг уйму керосина, сделал всё тютелька в тютельку, и Фёдор остался им очень доволен.

С тех пор Зольцман жил спокойно, время от времени поделывая кое-какие работы по заказу Фёдора Даниловича, остальное время целиком отдавая творчеству. Много, конечно, не получалось - не было красок, кистей, бумаги. Но он рисовал углем на печи, на стенах. Он почему-то сам поверил в себя и свой талант!

Так и жил, пока вдруг неожиданно всё не переменилось.

Немцев разбили, в город вошли наши. И Абрам Моисеевич лежал и ждал облавы. Когда меняется власть - бьют евреев. Независимо ни от вида власти, ни от времени действия. И хотя Александр Михайлович по паспорту евреем не являлся, зато Абрам Моисеевич не был русским по физиономии. От этого и приходилось прятать горбоносый лик за темными ставнями дома, в которые неожиданно вдруг кто-то настойчиво постучал.

"Ну, всё", - подумал Зольцман, прячась под одеяло с головой. Он хотел подумать о чём-то ещё, но в голове настойчиво крутилось: "Ну, всё, ну, всё, ну, всё!" В окно постучали сильней и как-то необычно - три стука коротких и один через какое-то время. Внезапно Абрам вспомнил, что именно так стучал в дверь Фёдор Данилович - начальник полиции, когда приходил к нему вечером по делу или просто так. Моисеевич спрыгнул с кровати и, шлепая босыми ногами по полу, побежал к двери.

Он боялся.

В городке второй день советские войска, а тут вдруг к нему начальник полиции. Схватят обоих и повесят. Вниз головой. А если не открыть, Федька дом подожжёт и уйдет - он такой. Скрипнул железный засов, ударился о дверь крючок, повернулся ключ в замке, и дверь отворилась. Абрам отпрянул в темноту сеней от ввалившейся в дом черной фигуры.

- Что, не узнал? - произнёс человек.

- Узнал, Фёдор Данилович, - произнёс Абрам, поспешно закрывая дверь.

- Сегодня не спать тебе, Абрам. Документ мне нужен. Сделаешь до утра, а я пока покемарю.

Абрам кивнул и закашлялся. Федор прошел к кровати и завалился на неё в сапогах, положив рядом с собой пистолет. Абрам торопливо зажёг керосинку и, переминаясь босыми ногами, стоял на холодном полу, не решаясь даже вздохнуть.

- Да ты не бойся, - произнёс, посмотрев на него Фёдор. - Садись за стол, объясню тебе, что мне нужно.

Через полчаса Абрам Моисеевич, низко склонившись над столом в старых очках на резинке, корпел над документами, а Федор, лежа на кровати, рассматривал икону, висевшую у Абрама над кроватью в углу.

- Да ты, я вижу, Абрам Моисеевич, стал христианином, - наконец произнёс он.

Абрам неторопливо поднял голову:

- Так я ведь всё-таки Зайцев. По паспорту...

- Стало быть, русского бога повесил для показухи?

- Бог един, - ответил Абрам.

- Бог-то един, да служат ему все по-разному. И чем пуще стараются, тем хуже получается. Христиане, мусульмане, иудеи режут и друг друга, и своих тоже, которые не согласны. Бог-то един, а религий много. Ему это нужно, богу вашему? Он что, специально так мир сотворил? Что он там на небе затихарился и ни во что не вмешивается? Я когда братьев твоих, Абрам, в яму закопал, думал - ну где же бог? Ведь его любимый народ истребляю! Он же и воды разверз и врагов побивал ваше еврейское племя защищая, а теперь ни писка с неба, ни крика! Может не любит он вас уже, Абрам? Или может быть его самого нет на небе бога вашего?

Абрам Моисеевич ссутулился над столом, решил отмалчиваться, поскрипывал пером и рисовал. А Фёдору собеседник был и не нужен - говорил он сам с собой.

- Мать учила меня молиться, когда отца взяли. Проси, говорила, бога, чтобы вернул нам отца. Я просил, умолял его каждый день, каждую ночь, каждый час. Допросился. Мать заболела. Я опять молил его, просил, чтоб жива была. Померла. Плевать он на нас хотел, ваш бог! Подумаешь, жертву принёс - Христа! Тысячи людей идут на смерть, зная, что ни завтра, ни через тысячу лет, никогда они уже не воскреснут. Идут и помирают. А этот повисел на кресте полдня, помер и воскрес назавтра, свежий, как огурчик. Вот, мол, я какой - всё ради вас. Всех спас. Никто его не просил, а он спас. На хрена, я спрашиваю? Тоже мне герой! А если бы он знал, что завтра подохнет, и это уже навсегда, навеки, был бы он таким храбрым, а, Абрам?

Федька зло стукнул кулаком по стене. Абрам Моисеевич уронил чернильницу и, ещё больше ссутулившись, пожал плечами.

- Дело-то ведь не в том, что он на кресте помер, - продолжал Федька, глядя в потолок, - а в том, что не знал до тридцати лет, кто он и зачем в этот мир пришёл. Плотничал себе, делом был занят. А потом, значит, сказал ему какой-то мужик ни с того ни с сего - а ты ведь Иисус Царь Небесный! Собирайся, говорит, три года походишь по миру, попроповедуешь, на кресте повисишь полдня, и на небо, на трон - миром править. Из плотников да в цари! Хорошее предложение! За такой подарок не только от матери и братьев отречёшься. Всех продашь! Исцелитель хренов. Сам людей наделал уродами и лечит их, а они и рады. Ноги целуют. Бараны. Стадо баранов. Жалкие, трусливые, продажные твари. И бог у них такой же непоследовательный и неосведомлённый. Как сами людишки, убогий.

Абрам Моисеевич весь трясся от ужаса и Федькиного богохульства, но перечить не стал. Он испортил вторую заготовку и сидел несчастный и растерянный. Абрам ненавидел начальника полиции и до смерти боялся его, и Федька был бы дурак, если бы не понимал всего этого.

Но страх - лучший аргумент. Ни уговоры, ни деньги, ни слёзные просьбы ни заставили бы сейчас старого еврея так быстро сесть за стол и начать работать. Храбрость, сила и ум правят миром. Им прислуживает подлость и предательство. И ничего не изменилось с той поры, как божий сын принес себя в жертву. Выходит, зря Христос с учениками затеял весь этот спектакль. Люди всё те же.

- Надо было Христа вашего в яму, - сказал Фёдор, зевнув, - и танком прикатать вместе с сородичами. Чтобы дня три земля над ними шевелилась. Это, бля, ему не на кресте висеть...

Фёдор задумался, а Абрам никак не мог унять дрожь в руках.

- Ладно, Моисеич, - спокойно произнёс Федька, - давай, рисуй. Не буду тебе мешать.

Потом повернулся к стене и сразу уснул. Абрам посмотрел на спящего Федьку. Тот лихо похрапывал. Можно подойти тихо, взять нож и в горло ему, в горло! За Сару, Мойшу, Моисея, Даниила и других, которых он живьем в яму закопал. А потом самого зарыть в огороде, как собаку!

Так разозлился на Федьку Абрам, что даже нож из стола достал. Большой, с костяной наборной ручкой. Но не решился. А вдруг Фёдор неожиданно проснётся? И увидит Абрама с ножом. Сразу прикончит. Пистолет у него заряжен в руке. Потом, если и получится, станешь закапывать - соседи увидят, сразу донесут. Ну его, пусть живёт! Грех брать на душу... Сам подохнет!

Абрам успокоился и почти до самой зари корпел над документом. Вскоре безукоризненно выполненное удостоверение уже лежало на столе, Абрам разогнулся с хрустом в суставах и встал из-за стола, чтобы разбудить Фёдора. Тот спал чутко и сразу, услышав скрип половиц, открыл глаза.

- Всё готово, - сказал Абрам.

Фёдор вскочил с постели, умылся, побрился холодной водой, придирчиво осмотрел документ, сказал: "Талант!" и, подойдя к Абраму, улыбнувшись, произнес:

- Эх, Абрам, если бы не война, да разве ж так бы мы жили? Дай, старик, обниму я тебя, может, и не свидимся больше!

Хрустнули старые еврейские кости, Абрам громко вскрикнул от крепких объятий. А когда Фёдор отошёл, медленно опустился на пол. В боку, под сердцем у него торчала рукоятка ножа. Та самая. С костяной наборной ручкой.

- Прости, Абрам, - сказал Фёдор, надвигая на самые глаза фуражку-восьмиклинку, - иначе нельзя, ведь ты предашь меня...

Фёдор отвернулся, взял со стола удостоверение, которое рисовал Абрам, сунул в карман. Сильно, со злостью пнул снизу-вверх по крышке стола. Подлетела и упала на пол керосинка, разлитая жидкость вспыхнула синим пламенем.

Фёдор, отодвинув засов, вышел на улицу, и через несколько минут старый осевший домик превратился в большой пылающий факел. Соседи столпились, но никто и не думал тушить - все следили только за тем, чтобы пламя не перекинулось на их дома. Среди зрителей стоял молчаливый мужчина и грустно смотрел на огонь.

Было ещё темно, и никто не узнал в нём бывшего начальника полиции их городка. Фронт стремительно откатился дальше на запад, налаживалась "мирная" жизнь.

Мужчина в кепке отвернулся от пожарища и быстро зашагал по дороге, ведущей из города.