Чередование гудков и пауз. Сознание на автомате отмечает, что гудок в ля бемоле. Четыре знака при ключе.
Крепко меня выдрессировала та старая еврейка преподававшая сольфеджио.
Паузу я никогда не мог высчитать. Вернее мог, но никогда не пытался. Сколько этих гудков я слышал за свою жизнь. Невероятное количество. Эти гудки всегда были предвестниками чего то. Иногда важного иногда нет.

Из за этих бездушных сигналов телефонной сети я сидел на маленькой залитой солнцем и ветром кухне с голубыми занавесками. Почему-то эти голубые занавески были хуже всего. Меня рвало на них нотами, стихами, прозой и невысказанными признаниями в вечной любви в высоком стиле.  Рейнхард с портрета наблюдал за всем этим, топорщил свои дурацкие усики и смуглой рукой ставил  4 знака при ключе этой какофонии.
Я нередко переживал времена года, давая им свои обозначения. Это было своеобразной игрой в провидение. Я редко ошибался. Всегда названия оказывались удивительно точными. Вот эту точность я пытался заглушить декалитрами коньяка и разведенного снегом из раковины  спирта, когда не хватало на коньяк.

И сквозь все это лились гудки в ненавистной тональности Ля  бемоль мажор.
Я находил доминантовые фразы, скакал по диким ступеням  навороченных септаккордов, которые я с упоением строил на стекле замерзшей с утра машины.
Я мерил расстояние литрами бензина и пытался уехать от осени. Или от весны - не важно. Иногда удавалось.
Не было никакой безумной любви или радости. Горя тоже не было. Была жизнь, напоминающая тупую форму

ААБА, в известной мне тональности. Не было только пауз. Я никогда не высчитывал паузы между гудками, днями и чьими-то нотами. Из динамиков расположенных за моей, слегка сутулой спиной несся какой-то простуженный свинг, перебивающийся лихорадочно-разгульным ритмом би-бопа. Паркер знал в этом толк. Он выбивал из квадрата, уводил из доли, и ,казалось, что ты стоишь один посереди этой огромной снежной бури и толком не понимаешь, какого хрена донна ли звучит на тон ниже родного си-бемоля.

И, уже намного позже, концом бесконечных гудков стал служить милый голос какой-то женщины, рассказывающей про абонента, неспособного подойти к телефону.