Самое веселое время в бригаде, по-моему, это объявление плана «Кольцо». За мою службу в бригаде была пара таких моментов, ну и у соседей пару раз. По этому плану вся бригада шустрила по поселку и его окрестностям в поисках бегунка. В большинстве случаев, это было похоже на игру в кошки - мышки большими группами по 10-20 человек. Почти весь личный состав разбредался кто - куда, и старательно изображали поиск солдата сделавшего ноги со службы. В основном искали на речке, или в столовых лесопункта и деповской, особенно искали в кафе, где делали вкусное мягкое мороженное. Ну и конечно, на хатах (это у кого сложились отношения с местными девчонками).

На моей памяти был только один случай, когда солдата так и не нашли за месяц. Он ушел из бригады задолго до нашего призыва, и скрывался в Питере, четыре года. Его вернули в часть, судили, и отправили в тюрьму. 

Гребень, был тощим, и каким-то неухоженным с духанки. Чухан и чмошник.  Он никогда не гладил свою форму. И через пару недель службы умудрился подхватить мандовошек, - бельевых вшей. Все нижнее белье, постельное белье и одежду с этого момента я стал гладить два раза в день. Солдатская прачечная,  рассадник всякой заразы, иногда я гладил свеже-выданное белье и слышал, как под утюгом лопались тонкие хитиновые тельца вшей. Наверное, это пунктик, но когда рядом с тобой ходит чумовой, грязный обосрыш у которого то и дело чешется пах, реально сам начинаешь чесаться, как чесоточный. Говорят что чесотка самая приятная болезнь, сколько не чешешь, все мало, а чешешь так и от этого и прет. Но, ну его на хуй, такие эксперименты и такой кайф.

Гребня сторонились все, предпочитая обходить за пару метров. Да и за пару метров от него шибал такой козлячий дух, что запах портянок, не стираных неделю, казался цветочками. Замок и комод пиздили его не однократно, но это не помогало. Заставить приучиться приводить  в порядок форму,  было невозможно. Все разбивалось о тупое, совершенно безграничное ничто в сознании Гребня. Настолько аморфный, безполезный и совершенно похуистичный взгляд на жизнь многим был не понятен. Гребень был похож на амебу, которая остановилась в развитии и в своем существовании только перемалывала жратву и выдавливало дерьмо наружу. Такая растительная жизнь устраивала Гребня, но не устраивала окружающих. На духанке,  поход в столовую – как боевой выход: - Рота к приему пищи приступить,- радостно орет сержант. Мы садимся и  начинаем жрать все, что успеем дотащить до рта. Видать медлительность, с которой пытался жить Гребень, и стала первой ступенькой в армейское никуда - в чмыри. Проходит десять секунд (вру, конечно, пара минут), сержант закончил есть хлеб с маслом, и выпил свой чай,- рота, прием пищи прекратить. Подскакиваешь, на ходу закидывая в рот последний кусок хлеба. И дожевывая на бегу, пулей вылетаешь из столовой. Жрать хочется, как из ведра. Мамины пирожки кончились. Даже  перловка кажется манной небесной, а гречка – неземным деликатесом. На ней Гребень и спалился. Я не знаю, как старшина засек, но после отбоя нас резко построили, и старшина вытащил, чуть ли не за уши, из строя Гребня. На зачуханой пшухе, смешалась грязь с остатками еды. Штаны на коленях, блестели от жирной грязи. Старшина, слегка нависая над Гребнем, изобразил самое страшное лицо в стилистике советская военная угроза. Отвесил смачный пинок, такой, что казалось, снесет Гребня напрочь
- Это чмо, этот ебаный пидарас, этот гандон,- возмущению старшины не было предела.- Этот уебок заныкал в карман, хавчик. По строю прокатился шепоток-смешок. Некоторые, действительно брали в столовой хлеб и прятали его в карманах. Старшина развернулся, и снова ударил Гребня, - Ладно хлеб таскать, западло, но понятно еще. А этот умудрился вообще пиздец, ну-ка покажи своим товарищам, что ты там прячешь? Гребень что-то нечленораздельно пробубнил под нос. Старшина стал трясти его за шиворот, - Показывай, я сказал, сука чмо, покажи! Быстро! Убью! Сам убью! Сейчас возьму табуретку и ухайдокаю! На Гребня было жалко смотреть, он покраснел, его  неделю немытое лицо сморщилось, в глазах появились крупные слезы. Слезы катились, и оставляли светлые полосы на щеках. На дрожащих губах появилась мелкая, серая полоска пены. Гребень не осмелился ни отвернуться, ни закрыть лицо руками. Старшина продолжал сыпать на него мат и угрозы. А Гребень рыдал навзрыд, из носа на выдохе стали надуваться сопли. После одной из оплеух, Гребень сломался, он полез руками в карманы и вывернул их. На пол посыпалась гречка. Мы тихо обалдели. В строю кончились шепотки и прочие звуки.
Слышно было только шмыганье носом Гребня, и тяжелое дыхание старшины.Старшина, весть такой в праведном гневе, раздувая ноздри, приказал дневальному бежать в хлеборезку и тащить чернуху.

Я не знаю, из чего чернуху пекли, но называть это хлебом не поворачивался язык. Снаружи, это была небольшого размера буханка. Черного почти угольного цвета бока, и еще чернее сверху корка. Но внутри, это была киселеобразная херня со вкусом свежей глины. Когда чернуху резали, к ножу приставал мякиш, который если застывал, отскрести можно было только приложив немалые усилия. Даже на духанке,  есть такую чернуху, считалось последним делом и западлом. А экзекуция между тем продолжалась. Сержанты стали играть Гребнем в «мячик». Они били его, разными способами, катали, одевали на локоть. Живая кукла уже не сопротивлялась. Сержанты старались бить так, чтоб не оставалось следов. Наконец-то пришел дневальный, принес чернуху. Старшина остановил игрища сержантов, включил Макаренко
-Смотрите, сейчас эта гнида будет жрать и сожрет всю буханку. Гребень снова что-то пробубнил под нос.
-Не будешь?- Старшина отошел от него словно примеряясь, не будешь? Тогда рота будет стоять и ждать, когда ты ее всю съешь. Сказал он тихим и совершенно спокойным голосом.
-Ешь сука, - чей-то голос из строя, прорвал плотину тишины.
-Жри Гребень, давай начинай козлина! -  И началось, в непонятном рваном ритме, из разных углов
- Ешь! Ешь! Жри! Жри! - Из строя, как заклинание  поползли слова. Завораживающе, как змея.
- Ешь! Ешь! Ешь!  Жри! Жри! Жри! – я стоял, и мне было противно, боже, каким стадом мы стали. Всего за пару месяцев. За пару месяцев и одну буханку хлеба. Рота разорвать была готова Гребня на клочки.

На следующий день, Гребень перестал для всех существовать. Вернее он был, он присутствовал. Но каждый в роте заставлял его делать грязную работу. Каждый считал за право припахать чистить толчок, стирать портянки, или чистить сапоги. Пришла весна, нам выдали новое х\б, а Гребень  совсем запаршивел, однажды, ротный устав от его вида, приказал роте вытащить его на речку и мыть щетками, которые применяются для дезактивации и дегазации техники.

Наверное, это было последней каплей. Вечером на поверке, его не оказалось. Сначала его искали ротой, потом батальоном, потом всей бригадой. Через сорок дней нашли. Гребень прятался недалеко от бригады, в колодце теплосети. Где и был обнаружен дедами с нашей роты. Когда его допрашивали, он рассказал, что сначала спрятался на крыше казармы, и пару дней там провел отсыпаясь, за едой ходил в хлеборезку, каждый раз изображая гонца от дедов. Когда его ходили искать и ставили задачу подразделениям куда идти и что делать, он  совершенно спокойно подслушивал и потом  шел в другую сторону. Ни один человек не догадался подробно описать Гребня или дать его фотографию в остальных подразделениях, и поэтому несколько раз, когда на него натыкались патрули, он спокойно отмазывался. Потом была экспертиза, его признали больным на всю башку и списали из армейки с белым билетом.

К чему я это?  А к тому, что и дембель мой, произошел гораздо раньше обещанного мне 31 декабря, только потому, что со Сковородки, в начале ноября, сбежали узбеки, шесть человек с оружием, с караула. Нам зачитали на построении эту информацию, и вроде все улеглось. Нашего обожаемого Кохана перевели в ГСВГ, а к нам прислали «бычьего хуя». Но  начну по порядку. Кохан, радостно собрал вещи, дал прощальный концерт в местном кабаке. Напоследок, чтоб замполит не расслаблялся, накидал ему в дипломат всякого говна, типа макета Ф-1 и стреляных патронов, нескольких презервативов, и пары женских трусов, и колготок. Радостно пожал руки и уехал, принимать роту в Германии. С приездом нового командира роты, началась новая жизнь. Ротный, всегда подтянутый, начищенный, строгий как устав. Красивый, как фотография в  «Красной Звезде». Ему бы в первый батальон, а не в распиздяйскую роту третьего батальона. В первый же день он и заработал свое погоняло. Он в течение получаса насиловал нам мозг, своим  «равняйсь-смирна-отставить», а потом заявил, что когда он дает команду «смирно», мы должны стоять, как хуй молодого бычка, и даже изобразил этот хуй.
-ЫЫЫЫ, раздалось из строя, хуй молодого бычка, Бычий хуй. ЫЫЫЫ, - рота полегла в приступе хохота.
- Что такое?! Рота, вспышка  тыла! – на правом ряду, пытался залечь третий взвод, они еще маленькие, духи совсем. Остальные по-отечески с нежной любовью посмотрели на нового ротного. Духи, полежав секунду, тоже поднялись. У капитана отвалилась челюсть. – Вспышка с тыла, это значит…
- Это ни хуя не значит.
-Товарищ капитан, вспышка с тыла в казарме? Не сходите с ума. С тыла стенка.
- Я когда командовал в Германии, еще берет, не успевал упасть, а рота уже лежала!
- Так это там, в вашей чмошной дивизии. А в нашей бригаде - это западло!
Началась новая служба. По самый дембель, как по самые гланды. В лице замполита батальона новый ротный нашел благодарного коллегу и  слушателя жалоб. А так же по его науськиванию закатывал нас на губу с криками ура. По любому поводу, да и без повода.

За окном ноябрь я сидел в казарме, и тихо хуел. Понемногу стали уходить парни, эшелонами, на запад. Первый дембель нашего призыва Алик, узбек с Тюмени, ушел домой в начале сентября, еще до приказа. Казус случился, повезло парню. Мы в наряде по КДП стояли, а Алик часовым в автопарке. Автопарк был в форме прямоугольника, и маршрут часового был закольцован. За время службы, уже каждый уголок изучен, каждая нычка. Ходи, говно пинай, на рассвет смотри. Два часа! Как говориться в пословице, хуже всего ждать и догонять.  От нефиг делать, Алик решил поразвлекаться. Боксы командирских машин находились ровно по середине автопарка, и никогда не сдавались под охрану. Чем и пользовались водители. Они приходили и уезжали за кобригом, начштаба, и прочими комами и начами…Это было всегда, как говорят на Кавказе – обычай такой. Как сейчас помню удивленное лицо начальника штаба, который прибежал в трениках на КДП, раскрасневшийся и мокрый от пота.
- Где моя машина?
- Не выезжала, товарищ подполковник.
-Как не выезжала?
-Вообще никак.
-Странно,- сказал Коровкин, и побежал в автопарк, проверять, в чем же дело. Прошло еще полчаса, за это время в автопарк пришел начтыла, начпо, и еще пара начальников поменьше. У всех был один и тот же вопрос: «Где моя машина?» И все шли проверять, где и почему не выехала.
- Какая разница, не выехала и не выехала. Пешком походят, - махнул рукой прапорюга, отвернулся к стене и продолжил храпеть. Прошло еще полчаса, и в КДП ввалился караул, разводящий, караульные и 15 арестованных Аликом, - водители и начальники. Больше всех злились начпо и начштаба. У  Коровкина, даже ус подергивался, отклеивался что ли? За всей этой толпой, с видом победителя, загадочно улыбаясь и прищуриваясь шел Алик – автомат за спиной, руки в карманы.
-Здорово, что там?
- А повесилился, вечером расскажу.
-Ну, давай, ладушки, - я протянул руку, мы хлопнули ладошками, и разошлись. Днем по бригаде поползли слухи. А вечером в роте Алик рассказал, как было на самом деле. Водитель начштаба, молодой, но уже борзый, шел по автопарку насвистывая, что-то модное себе под нос. Алик, шел по дороге, ему на встречу, курить хотелось жуть. Собственно с этого и началось, Алик попросил закурить, водила послал его. Ну и понеслась.- Кто пошел? Я пошел? Ах, ты козленыш, - Алик офигел от такой наглости,- слышишь, уродец, пиздец тебе. Алик скинул автомат, - Стой стрелять буду!
- Э, боец, ахуел чтоли?
-Я охуел? Нет, это ты охуел. Лечь!
- Да тебе Коровкин…
-Я сейчас тебя завалю и в отпуск поеду, лежать! Молчать! Водитель в своей модной отглаженной хэбешке нового образца, лег на землю, и пообещал, - пизда тебе чурка.
-Не путай: - пизду с пиздюлями, а пиздюля с пиздецом, - филосовски заявил Алик,- а это тебе за чурку.
Алик пнул водителя в бок, по печени. В это время начали подходить остальные водители,  они пытались вписаться за водителя начштаба,  но ложились рядом. А вокруг, как кот ходил Алик и сам себе хихикал под нос. Еще смешнее получилось с начштабом и начпо. Коровкин прибежал в автопарк увидел картину маслом, сначала возмутился, но после окрика стрелять буду, все-таки подчинился. Больше всех досталось начпо. Он пришел самый последний минут за пять до развода. И ужасно не хотел ложиться в пыль и грязь. И даже грозил Алику, всякими карами. Но Алик был неумолим. В итоге даже стрельнул в воздух. Коровкин, тихо хихикая, развалившись на боку, на травке, похлопал по земле, приляг рядом, дорогой товарищ начальник политотдела бригады. Засунь свои марксистко-ленинские и прочие партийные понты в жопу и отдыхай, пока часовой не начал злиться.

На следующее утро Алику, на утреннем построении бригады комбриг объявил отпуск. Как потом шутил Алик за солдата –  сутки, за офицера по двое, итого двадцать. Да плюс дорога. К приказу не вернется, посчитали мы. Алик радовался безумно, быстро купил билет и уехал с первым же поездом домой. Для него служба кончилась.

И снова потянулись серые будни, и даже приказ не обрадовал, чему радоваться, если сидишь на губе?
Уже все изучено, все известно и понятно. Уже не радует ничего. Уже даже дрючить, никого не хочется, тоска. Депресняк. В роту влетает офицер, и, запыхавшись, кричит, 
- Рота тревога!
- Ого, - подумал я, - это прикол или на полном серьезе?
- Запульсировала сигналка на оружейке, топот ног изорвал тишину в клочья. Вот и я уже бегу, в составе роты, на точке сбора собираемся в кучу. Покуриваем. Тревога, как тревога. Ждем офицеров. Проверил своих молодых, несмотря на то, что лычки оторвали еще месяц назад, своему сменщику Генке подсказываю и стараюсь помочь. Ничего так орел вырос, а был сопляк сопляком. Характер у парнишки железный. Проверяем молодых, смеемся, вот уж под самый дембель тревогу придумали, будет что вспомнить.
- Рота, бегом марш,-  вот и ротный прискакал, несемся в сторону аэродрома, ни хуя себе учения. На аэродроме уже шумели двигателями вертушки. Грелись. Нас завели на борт МИ-6. Сели, сидим, кто приснул, кто болтает. Курить нельзя, а очень хочется. Самое большое, что мучает – неизвестность. Накой нас сюда пригнали, что мы тут делаем – е понятно. Лица у офицеров загадочные такие. Хоть слово сказали бы. Пошел к ротному.
-Товарищ капитан, я дико извиняюсь, но все-таки что за фигня случилась?
-Товарищ солдат, - начинает капитан.
-Да ладно кэп, расслабься, самое большее, ты меня еще пару месяцев пропаришь, ну 31 пойду домой, и что? Что ты этим докажишь?
-Что вы хотите этим сказать?
-Блять, правду скажи, что сидим то?
- Не знаю, объявили тревогу и боеготовность номер один.- Я присвиснул, тихо офигев.
- Номер один, это да, это серьезно.
Часа через четыре нам разрешили отходить от вертушек, справлять естественные надобности (как это модно говорить в армии) и курить. Сутки мы ждали, что будет дальше. А вечером следующего дня нас отправили в казарму. Замполит батальона сказал, что вчера на Красную площадь сел самолет. За штурвалом, которого сидел летчик-хулиган Руст. За такую хуйню, раньше стрелялись. По крайней мере начальство  ПВО. Но не застрелился никто. Нет у генералов чести.


А утром, нас отправили искать бегунков-узбеков, тех, шестерых, которые ушли с оружием со Сковородки.
Вечерело, километрах в десяти была точка встречи с транспортом – ГАЗ-66 ждал нас в маленьком поселке Большой Невер. Наверное, нам повезло,  на десятый день прочесывания тайги и поселков возле Сковородки, мы вышли к охотничьей заимке. В окнах заимки ласково прыгал огонек, то ли свеча, то ли керосинка. Из трубы лениво полз легкий белый дымок. Пастораль и благодать. В Амурке, уже зима, настоящая, за минус 20 давит. На деревьях пушистым, толстым слоем лежал снег. А к сторожке, вела немного припорошенная тропинка. Парфен, присел, потрогал пальцем снег: «Пару дней не выходил никто точно, а может и больше, снег позавчера падал? - Парфен до армии с отцом в тайгу ходил. Верная рука - друг индейцев. Следопыт, одним словом. - Странные охотники, так не бывает. Присели слегка, затихарились. Понаблюдали. В доме кто-то есть, но тихо, ни кто не ходит. По кошачьи, без шума и гама прижимаемся к стенкам заимки. Как учили, без суеты и трясучки изучаем обстановку. В заимке люди, вроде спят, стволов не видать. Человека четыре точно. Входим. Один страхует у окна. Влетаю в небольшую комнатенку вторым. Первым Парфен, обстоятельно и важно, как медведь. Вижу в углу стволы. Все шесть. Наши клиенты. Тепленькие. Вернее чуть тепленькие. В заимке хозяин гнал самогон, это и подвело бегунов. Дней десять запоя убили узбеков. Они просыпались, пили и снова спали, едва готовили крупу на печке, снова пили и пили и пили. И самогон уже почти кончался, когда мы их взяли. Повезло нам крупно, видать богу войны мы уже надоели. Под конец службы подкинул туза. Комбриг на радостях пообещал всем скорый дембель. Кто-то сразу стал канючить. Я молчал. Что мне выпрашивать, и так все ясно. За неделю ушли эшелонами почти все.

Вечером обнявшись с Ушей, проводил его до вагона. Попрощались сухо, пожали руки, похлопали друг друга по плечу.
– Пиши, братишка если что.
- Сам пиши, грамотный чай.
- Да знаешь ведь, что писать не буду.
-Да, сам такой же.
–Ну, пока, удачи!
-Удачи, даст бог, свидимся.

С горя, пошел к знакомому барыге, прямо у него дома нажрался в  говно. Очнулся утром с бодуна, не в казарме. Голова, после самогона чугунная. Пришел в роту. Стою в умывальнике, чищу зубы и бреюсь.
-Тебя ротный искал,- сегодня Генка дежурный по роте, - настойчиво так. Все спрашивал куда и когда ушел. Я отмазал, сказал,  что только что выскочил в автопарк пошел. Ты где ночью то был. Лех, от тебя шмонит, как от бочки спирта
-Ой, где был я вчера,- я улыбнулся, вытирая щеки от мыльной пены,- Да, нажрался с горя, да вырубился. На хате у дядьки Васи.
- А, ну-ну, вас дембелей пять человек на весь батальон осталось. С утра ротный и замполит батальона что-то про это говорили. Я навострил уши.
- И что?
Да, фиг знает, что осталось пятеро, и всем на восток, литерной отправкой значит, а потом  в канцелярию ушли, что дальше не слышал..
-Ну ладно, Геш спасибо и на этом. Бальзам на раны. На выходе из умывальника меня поймал таки ротный.
- Пупкин, - окликнул он меня, окинув с ног до головы, расстегнутое хэбэ, ремня нет, в тапочках, ноги в носках, и слегка похмельный вид.
-Да товарищ капитан, что еще?
- Ты где был утром?
- Спал, как положено.
- Где?
- На кровати.
- Вот думаю, что с тобой делать?
-  А что еще вы сможете сделать? На губу посадить? Так там санаторий. Вы меня только домой отправить можете, это вам выгодней. А иначе я вам такого накасячу, за год не разгребетесь. А залетов вам сейчас не надо. А если надо, то давайте попробуем. Ротный нервно поджал верхнюю губу. Когда он пришел с ГСВГ он не матерился, и ко всем обращался на «вы».
-Да заебал ты меня уже, вот тебе обходняк, пиздуй отсюда, чтоб через полчаса ноги твоей не было.
- Есть пиздовать отсюда. Сердце радостно запрыгало, забилось в грудь, как птица в клетке. Надо торопиться через полтора часа «Россия». За полчаса подписал бегунок, через сорок минут был на вокзале. Там уже сидели Рыба, Парфен, Наскоряк.
-Обана, глядите, кто пришел, Рыба аж подпрыгнул. Лех, в лесу все медведи сдохли. И все нанайцы перевешались. Ты что здесь?
-Что? Все! Домой!
- Я балдею, ха, даже не ожидал.
-Погоди, сейчас еще Синица прилетит.
-Да ну, не верю
-Сто пудов, давай забьемся?
Скрипнула дверь зала ожидания, вошел Синицин.
-Ну, теперь все,  – я улыбнулся. – Наших больше не осталось.

- Триста тридцать три. Купол!