Вот охуеть. Поздравляйте меня, падонки, я буду папой. Писдец ощущение, если кто не знает. Папой. Отцом. Еб вашу мать, да это же блять наираспиздатейшее событие, ебанарот, да я блять лыбу с ебала согнать не могу!
Если кто в каментах на меня насрет – похуй. Ваше гавно не страшнее птичьего пятна на ботинке. Только ни супругу мою будущую, ни отцовство ребенка не трогайте, не будьте блядьми, не в теме – фтыкайте молча.
Я вот что сказать хочу.
Матерям нашим, безусловно заслуживающим почет, любовь и уважение, много хороших слов сказано. Традиция такая есть хорошая – говорить им спасибо за все. Им это приятно, и как женщинам, и как матерям.
Отцы же наши гораздо реже такие слова в свой адрес слышат. Да, они суровые несентиментальные мужики, но кто сказал, что им это не нужно?
Никто не сказал. А если скажет кто, пусть, блядь, прежде десять раз подумает и уебищность свою при себе оставит.
Посему –
Нашим отцам посвящается.

Отец моего одноклассника, Пашки Андреева, стал заметной шишкой весьма для себя неожиданно, просто был первым московским инженером, приехавшим осваивать новый энергоблок атомной станции, на строительстве которого работала добрая половина нашего  города. Дали должность врио начальника отдела контрольно-измерительных приборов. Потом на эту должность прислали какого-то хуеплета, комсомольского активиста из Казани, но Пашкин отец уже зарекомендовал себя как толкового технаря, к которому со стороны всякой отчетной макулатуры хер докопаешься. А так как ебали с проверками регулярно, отца Пашкиного оставили на должности, а краснобая отправили редактировать городскую многотиражку, чтобы рупор социалистической стройки пиздел по-правильному. Отец Пашкин должностью не испортился, так и остался веселым очкариком - очки еще у него смешные были, в черепаховой оправе - и часто катал нас с Пашкой на машине, просто так, и с отцом моим, недавно получившим квартиру в том же доме, часто сидели и распивали столичную.
Пашка же моментально просек, чем хорош папа-начальник. Заносчивым стал, хотя со мной держался по-свойски, сам же все пытался воткнуться в компанию чахоточного вида старшеклассников, располагавших неслыханной в наши времена роскошью – американским порножурналом. Первое гавно с Паштета сыпанулось, когда он заявил мне на перемене:
- Дай домашку переписать, а то я не возьму тебя на машине кататься.
Я охуел от возмущения и кратко послал товарища в пизду. Не жалко домашки этой, какого хуя мне ставят условия?
А Паштет навалился на меня не дождавшись окончания короткой, как я уже упомянул, фразы. Ебашились молча, он с испугом каким-то, я зло и безнадежно обижено. Молчащих и сопящих, нас разнял физрук, ебнул каждому по поджопнику и  вызвал родителей.
Пришли отцы.
Физрук был похуистом, ему поебать было, чей Паша сын, и кумарнул его жестко, на что Паша сознался, что нарваться на меня ему сказали старшеклассники – как условие приема в свою тусовку. Я продолжал тихо охуевать, Пашкин отец протирал дыры в очках носовым платочком.
В первый раз тогда досталось Паштету от отца физических пиздюлей. Причем нехуевых. Перед началом экзекуции Андрей Викторович (что это я его все безымянным упоминаю) зашел к нам и хмуро, избегая смотреть в мою сторону, попросил у отца офицерский ремень – сам Андрей Викторович не служил, чего, кстати, всегда стеснялся.

Очень нескоро мы с Пашкой снова стали друзьями.
С возрастом и я стал находить положительные моменты в том, что кореш – сын не какого-то хуя, а начальника. Когда пришло время пробовать курить сигареты, тренировались мы не на каком-то «Космосе» или «Стюардессе», а на самом что ни на есть Мальборо. Ужрались в первый раз не самогоном, а одуряющее пахнущим коньяком. И первых пелоток трахнули не в обоссаном подъезде, а у Паштета дома, где одни обои произвели на наших дам такое впечатление, что трусы они сняли сами и немедленно.
Потом Паштет в наркоту ударился, а я в мелкие кражи.
Он баблосы тратил, а я зарабатывал. Рано или поздно состояние в этих противоположных по духу категориях должно было привести к мегасрачу.
И в день моего призыва в армию срач состоялся.

Провожать меня пришла моя дворовая компания. С кем-то из них я ночами снимал колеса с неосторожно оставленных в темных местах «Жигулей», с кем–то сбивал бабки с чужаков, по блажи забредших в наш криминогенный район. Пиздили кошельки, изображая отчаянное втискивание в переполненный автобус – всякое было. Даже барыжили травой немного. По дворовым понятиям – рабочая толпа. Были еще нерабочие толпы, или поросята, как мы презрительно называли компании розовощеких спортивного вида (спорт был в моде) хуеплетов, не знающих, куда бы пристроить карманные деньги. Пашка, разумеется, был поросенком.
Но на проводы ко мне этот поросенок пришел с рабочей толпой конкурирующего с нами Ромы Гитариста, давно сплавлявшего Паштету душистую траву.
Хули ж,  пацаны провожать пришли, налить надо.
Вышел во двор с тремя пузырями водки и стопкой пластиковых стаканчиков.
- Ну че, Вин, давай, за тебя, - громко воодушевился Пашка и потянулся за стопарем.
Налил. Протянулись еще два десятка рук, раздал стаканы, наливаю, слышны возгласы: «А че так мало?»
И тут это чмо задирает свой ебальник и орет моему отцу, курящему на балконе (жили мы на втором этаже):
- Слышь, дядя, принеси еще выпить!
Я молча въебал бутылкой с остатками водки по башке этому уебану и сразу отскочил в сторону, зажав розочку в руке. Хуле, и так ясно, какого хуя все вы здесь так здорово сегодня собрались. Толпа рубилова ждала и хотела, но на розу прыгать никто не решался, а там и наши подоспели.
Ебашиться выскочил даже мой отец.
Я вам скажу – это охуительное чувство, ебашиться плечом к плечу с отцом. Рубились молча, он хуячил пряжкой ремня, я уже давно откинул розу от греха подальше и пиздил то локтем, то кулаком, то коленом. Очухался валявшийся на земле Пашка, размазал по еблищу кровищу, залившую глаза, подобрал потерянуй кем то дрын и с воплем «А-а-а-а, сссууукиии!!!» раскрутившись винтом от земли поднялся и въебал с центробежной силой этим дрыном по голове мужику из наших.
Мужик ткнулся в землю как подкошенный. И все мгновенно охуели от испуганного крика какого-то Ромкиного «бойца»:
- Паштет, ты еблан, она же с гвоздем соткой!
Ромкины часто ходили на ебашиловку, прихватив дубины с забитыми по шляпку в «боевую часть» гвоздем, в простонародье спиннинги. Спиннингом вырубали толстых и здоровых, хуяча по ляжкам и по жопе. Спиннинг теперь был в руках у охуевшего от вида своей и чужой крови Паштета.
Толпа Ромы Гитариста оперативно съебалась. Паша бросил спиннинг и сдрыснул тоже. Мой отец осторожно повернул упавшего лицом вниз мужика.
Осторожно снял с окровавленного лица разбитые очки в черепаховой оправе. Подхватили Андрея Викторовича под мышки и за ноги и понесли домой.

Нет, все закончилось благополучно. Гвоздем Андрея Викторовича не зацепило, чуть только затылок поцарапал. От мощной плюхи, засветившей от правого глаза до уха, он оклемался, тошнило его, значит сотрясение. Мамка моя все перебинтовала-замазала и наорала на обоих отцов, да и на других мужиков тоже, что как дураки кинулись с сыкунами драться.  Еще слегка охуевший от пережитого Андрей Викторович поднимал тост за меня, будущего защитника Родины,  и горячо объяснял какому-то подвыпившему работяге, другу моего отца, что хуй Пашке, а не отсрочка от армии.

Когда я отслужил год, Пашку действительно забрали в армию, и не в хуйню какую-то, вроде моих ракетных войск, а в десант. Я уволился в 99-м, а Пашку убили в Чечне в 2000-м, за три месяца до дембеля. Мы с Пашкой не переписывались,  узнал я об этом от его матери, посеревшей, постаревшей и ко всему ставшей равнодушной. С Андреем Викторовичем они разошлись, его Пашкина мать винила в смерти сына.
На Пашкиной мраморной плите, которую поставили три года назад, родительские надписи разделены, не так, как часто пишут: «от любящих родителей». Одна эпитафия с подписью:
«От скорбящей матери».
Ниже – другая эпитафия, с подписью:
«От любящего отца».