Этот сайт сделан для настоящих падонков.Те, кому не нравяцца слова ХУЙ и ПИЗДА, могут идти нахуй.
Остальные пруцца!
Этот сайт сделан для настоящих падонков.
Те, кому не нравяцца слова ХУЙ и ПИЗДА, могут идти нахуй.
Остальные пруцца!
Состав разорвался, Парсонс остался в тундре, а урки в другой половине поезда благополучно добрались до Котласа.
А тут и сам Парсонс объявился собственной персоной.
Разборка была недолгой. Парсонсу быстренько дали пизды, затащили в вагон какого-то пассажирского состава и там обнесли бедолагу вчистую.
Отобрали все, даже одежду. Единственно, что не тронули - это документы об освобождении и реабилитации. Это святое. Даже у последних беспредельщиков не поднялась рука лишить Исаака этих, по сути дурацких, бумажек.
Документики эти многократно сложили, засунули в какой-то мешочек, типа кисета, и повесили Парсонсу на шею. Это было единственным предметом из его одежды.
Из этой процедуры Исаак справедливо сделал вывод, что убивать его, вроде как, не будут.
А это было именно так. Кому охота брать на себя мокруху?
Но отпускать Исаака тоже было нельзя.
Коротко посовещавшись, компания приняла мудрое решение. Не известно, кому первому пришла в голову такая несуразная мысль, но Исаака решили приклеить к унитазу вагонного туалета.
Где-то раздобыли (естественно, спиздили) не то клей, не то какую-то мастику, затащили Исаака в туалет, намазали ему жопу мастикой и усадили на унитаз. После чего один из мучителей, вытерев руки об волосы Парсонса, удовлетворенно заметил:
- Все, пиздец, теперь он хуй встанет до второго пришествия. Я год назад такой же мастикой паркет клеил, так потом втроем не отодрали ни одной половицы. Хорошая вещь! Только, мужики, надо, чтобы гад не двигался хотя бы часов шесть, чтобы схватилось.
Нет проблем. Парсонсу дали по голове (аккуратно), и бедолага затих аж на восемнадцать часов. А когда он все-таки пришел в себя, то было поздно. Мастика на сиденье и на ляжках образовала монолитную стекловидную массу, и Исааку показалось, что он сросся с унитазом, стал его частью.
Осознав весь ужас происшедшего, Исаак хотел покончить счеты с жизнью. Совсем уж охуел.
Этому мешало два обстоятельства: он был прикован короткой толстой цепью к раковине, что ограничивало свободу движений, и он был абсолютно голый, даже зарезаться нечем. Исаак от бессилия заплакал и снова потерял сознание. Начинался очередной кошмар, на которые так богата была жизнь бывшего бухгалтера с момента покупки злополучных трусов несколько лет назад.
На дверях туалета какой-то остряк написал краской:
КАК ПРЕУСПЕТЬ В БИЗНЕСЕ.
СОВЕТЫ НАЧИНАЮЩИМ.
ПРИЕМ КРУГЛОСУТОЧНО.
И началась история железнодорожного вечного жида Исаака Антиповича Парсонса.
Вагоны притащили к перрону и, не осматривая, прицепили к поезду на Ростов. Парсонс все это время был в забытьи и никак не мог отреагировать на изменение маршрута.
Застучали колеса, унося странника от Ленинграда все дальше и дальше. В туалете были двойные стекла, замазанные белой краской. Исаак мог определить время суток только по пробивающемуся свету. В туалет почему-то никто не заглядывал, и узнать, что к чему, было не у кого.
Всю дорогу до Кирова Исаак пытался освободиться, но ничего не получалось. Кожа прилипла к унитазу намертво, малейшие движения причиняли нестерпимую боль.
Зато налицо было удобство. Можно было отправлять нужду без хлопот и усилий, сиди себе и сиди. А если нажать педаль, то еще и ветерком поддувает - вентиляция. И вода весело журчит, хоть какое-то развлечение.
Найдя этот позитивный момент в своем нынешнем положении, Парсонс слегка успокоился. А, собственно, много ли нужно человеку для жизни? До раковины дотянуться, не вставая, можно - значит, от жажды не умрем. С отоплением неважно, да ведь уже весна. К тому же он давно мечтал стать моржом и лихо прыгать в прорубь. Будем закаляться! За воду и свет платить не нужно - существенная экономия. Окна замазаны - ничто не отвлекает от размышлений о жизни. Кабинка тесновата - так ведь зато никто не пихается локтями и не дышит чесноком в лицо. Жрать нечего - голодание не повредит при его комплекции. Парсонс ставил себе все новые вопросы и все веселее давал бодрые ответы.
"Бог ты мой, да ведь это рай земной, - наконец решил Исаак. - Это сама судьба дает мне шанс поправить здоровье, привести в порядок мысли, подвести итоги и разобраться в своей жизни!"
Исаак впал в религиозный экстаз и хотел немедленно вслух прочесть какую-нибудь благодарственную молитву, но не смог. Парсонс не знал ни одной молитвы, а в голову почему-то лезла где-то услышанная фраза: "Почем опиум для народа?" Это несколько охладило пыл новоявленного послушника, но не изменило течения его мыслей.
Парсонс думал: "Да, это искупление всей моей порочной, мерзкой жизни. Это знак. Я должен его принять. Отныне это моя келья, а я в ней отшельник. И, даст Бог времени и сил, я заслужу прощение. Я буду колесить по стране и являть собой живой пример падения. Я буду предостерегать людей и нести им радость моих открытий!"
Мир таков, каким мы его воспринимаем. Обожравшегося ветчиной повара мучает изжога, и он клянет весь мир, катаясь по двуспальной кровати своей отдельной квартиры, а в вонючем сортире с замазанными стеклами сидит голый человек, в ошейнике и на цепи, и улыбается своим чистым мыслям. Любая научная фантастика - детский лепет рядом с реальной жизнью.
Парсонс выглядел очень неприглядно. Голый, на цепи, весь в синяках и рваных ранах, кожа и волосы выдраны клоками, по всему телу засохшие пятна крови и фекалий, да еще приклеенный к унитазу, и третьи сутки небритый и некормленный.
Именно в таком виде и застал его первый посетитель туалета. Парсонс радовался своим новым взглядам на жизнь и тихонько напевал, когда дверь открылась и на пороге обалдело застыла бабушка в платочке. Она ничего не нашла лучше, как спросить:
- Извините, пожалуйста, когда чай разносить будут, не подскажете?
У Парсонса внезапно испортилось благостное настроение, и он грубо ответил:
- Совсем ты ебнулась, старая карга. Не видишь, что ли, человек страдание принимает. Можно сказать, терновый венец несет. А ты тут со своим чаем. Эх, народ, народ... За вас, суки, мучаюсь, а они только о своей требухе и пекутся! Пшла вон, с глаз моих долой, бесстыжая комсомолка!
Старушка застыдилась и робко огрызнулась:
- Будет прошлым-то попрекать, батюшка. Сами-то, небось, тоже в кансамольцах хаживали как миленький. А нас тады особо и не спрашивали. Кто не хотел в кансамол по добру, тот в теплушке на Север потутукал. А Вы, батюшка, какой епархии будете? - перевела старушка разговор со скользкой темы. - У нас проездом или как?
- Я, бабушка, пострадал безвинно от коммунистов, - вдохновенно начал врать Исаак Антипович, - приход наш разорили, в храме слесарную мастерскую устроили. Братия вся разбежалась по другим приходам, а я епитимью исполняю во избавленье вас, несчастных, от слуг антихристовых, что о звезде пятиконечной ходят. Езжу я третий год, питаюсь кореньями, да что подадут добрые люди Христа ради.
"Что-то меня занесло, - смутился про себя Парсонс. - Какие, в пизду, коренья! Ну да ладно, схавает и так."
- Бьют меня на каждой станции нехристи. Но я на них не в обиде. Видно, такая моя судьба - за вас пострадать, - самозабвенно пер Парсонс. - И, бывало, бьют меня, а я только ласково им улыбаюсь и говорю: "Дети мои, опомнитесь! Вельзевул движет вашими руками! Молитесь, пока не поздно!" - так-то, бабушка. А зовут меня Исаак. Исаак я. Родом из Улан-Батора, отец мой был племянником далай-ламы. - Парсонс уже не мог остановиться и слушал себя с ужасом. - Мать моя была третьей женой Мао Цзе Дуна, слыхала, бабка, про такого? Нет? То-то! До пяти лет меня поили кобыльим молоком, кумысом по-ихнему, и от этого снизошла на меня благодать. Стали у меня виденья среди бела дня. Ручки-ножки в судорогах бьются, все вокруг заблюю от этого сраного кумыса, а в глазах красные пятна и понос круглые сутки. А родители мои, пидеры ебнутые, царство им небесное, прыгают вокруг меня и радуются; кричат, это, мол, Будда с ним разговаривает, Будда! - и жрать не дают, а опять кумысом поят. Терпел я эту мерзость пять лет, чуть не издох. А на шестом году сел в табуне на спокойную кобылку и ночью тихонько съебал от родителей. И кем я с тех пор только не был. Долгая история. А сейчас вот здесь езжу, людей предостерегаю от соблазнов. И сам спасаюсь.
Ошалелая бабка из длинного рассказа усвоила, что мученика зовут Исайя и что он третий год живет в сортире на цепи. Она всплеснула руками и закудахтала:
- Ох-ти, лихонько, да что ж это творится на белом свете! Я, батюшка, щас принесу перекусить чего. А про меня так и знайте. Я завсегда на энтих поганых кансамольских собраниях в кармане фигу складывала, когда голосовала. Так что я с большевиками сызмальства борюсь. Они моего родителя, папашу значит, в лагере сгноили. А я за это, Господи, прости мою душу грешную, ихнего председателя колхоза триппером заразила! Вы, батюшка, благословите грешницу, не отвергайте! Ручку дозвольте, приложиться, - зашлась бабка в религиозном восторге.
"Точно, ебнутая, - подмал Исаак. - Ручку ей дозвольте. А я и благословлять-то не умею и не видел ни разу, как это делается. Черт, что же делать? Жалко, не сгноили тебя с папашей заодно. Промашку товарищи допустили. Ишь, расквакалась, старая жаба!" - уже с ожесточением добавил про себя Исаак.
Парсонс злорадно протянул старушке правую руку, которой он недавно вытирал себе задницу, так как туалетной бумаги в сортире, естественно, не было. Та с восторгом и слезами умиления облобызала ручку.
Кроме триппера у бабки был еще и запущенный гайморит, и она не ощущала запахов. Парсонс в это время мучительно вспоминал, как крестятся православные: слева-направо или справа-налево, не вспомнил и благословил бабку, как придется. Получилось неправильно, по-католически. Бабка изумленно уставилась на него и спросила:
- А Вы, батюшка, какой веры будете?
Парсонс понял, что попал впросак, и брякнул:
- Это, бабка, новая церковь. А так мы православные, нас патриарх приезжал благословлять. Не лезь с глупостями. Иди, молись. Да пожрать принеси.
- А как же, батюшка, называется новая церковь? - не унималась подозрительная бабка.
- Странствующие схимники-кастраты седьмого дня, - устало поведал "Исайя".
Бабка протяжно ойкнула и прикрыла беззубый рот ладошкой:
- Ой, лихо мне! Оскоромилась на старости лет, не видать мне теперь причастия! Что же я теперь в вашу веру крещенная получаюсь? Ой, лихо! Пропала я!
- Да, да! - злорадно завопил "Исайя". - Пиздец тебе, бабка! Теперь ты наша, и не миновать тебе геенны огненной! Жариться тебе на вечном огне до Страшного суда!!!
Это уже было слишком для несчастной. Она обмякла и по стене сползла без чувств на грязный пол. А Исаак продолжал блажить:
- Всем пиздец! Все, кто едут со мной в одном вагоне, теперь грешники перед Богом. Свой позор только кровью своей смоете! Все пойдете в чистилище! Покайтесь, грешники, пока не прозвучал трубный глас! Одна душа уже вознеслась к Вельзевулу. Она думала, что там, на небесах, ее по головке за комсомол погладят. Хуй там! Небось, корчится уже на костре, поганое отродье! Вступайте на истинный путь; только мы, схимники-кастраты, приведем вас к вечному блаженству. Голосуй, а то проиграешь!
Впоследствии последняя фраза стала предвыборным слоганом одного политика. Своим успехом он во многом был обязан этой фразе, но об Исааке, естественно, никто не вспомнил.
Исаак пустился во все тяжкие. Он понял, что ждать теперь ничего хорошего не приходится, и до самого Кирова пугал охуевших пассажиров хриплыми выкриками из туалета. Он пообещал мор, глад, чуму, импотенцию, демократию и кучу прочих гадостей калибром поменьше на головы несчастных попутчиков при их короткой жизни и все круги ада после смерти, если они сейчас же не примут посвящение в схимников-кастратов.
Он добился таки, что один пенсионер из Калуги согласился перейти в новую веру. Спьяну, ясное дело. Остальные пассажиры потихоньку перебрались из "чумного" вагона в соседние и вздрагивали от приглушенных криков Исаака.
Новообращенный мотивировал свое решение так:
- Один хер, пенсию пятый месяц не платят. Я в Москве в переходе подземном нищенствую Христа ради. При коммуняках жрать было нечего, при демократах я вообще один остался. Старуха не сдюжила. Померла с голоду год назад. Сына-инженера сократили, так он спился, сейчас в дурке лежит. Внука в Афганистане убили. Может, при этих твоих кастратах хоть заживем получше. А что до аппарата, до мудей, стало быть, так мне он уже ни к чему. Я свое по девкам отбегал, пора и честь знать. Так-то. Записывай меня в свою партию и кастрируй на хуй! Хуже уже не будет!
А поезд уносил нашего зафиксированного героя все дальше от дома.
В Горьком, наконец, заинтересовались необычным пассажиром. На все вопросы существо невнятно мычало, чесалось, плакало - и только. Туалет нельзя было использовать по прямому назначению, пассажиры боялись заходить в этот вагон; прошел слух, что там живет бесноватый, юродивый старец, который насылает порчу на всех пассажиров. Проводник глушил темные страхи водкой и лыка не вязал с самого Котласа.
Налицо был непорядок. Он должен был быть устранен.. Стоянка в Горьком была задержана на два часа. Все это время бригада врачей безуспешно пыталась отделить безумного наездника от его "седла". Парсонс активно сопротивлялся, кусался, бил врачей руками и ногами и кричал что-то об искуплении и о каком-то знаке свыше.
После очередной попытки врачи и дежурный по станции вышли в тамбур покурить и перевести дух. Состоялся следующий обмен мнениями:
- Надо же, какой хороший клей, где взяли такой? Мне бы домой баночку, а? - спросил один из врачей у проводника.
- Хуй его знает, откуда. Видно, насолил кому-то по дороге. Вон как его отделали. Да и приклеивать живого человека с бухты-барахты никто не будет. Не те здесь люди. Здесь, на Севере, народ серьезный, спокойный. Видно, достал он кого-то.
- Н-да. А ведь его отдирать нельзя, голубчики. Это же шок, во-первых, а он, изволите ли видеть, весьма ослаб, сердце еще не выдержит. А, во-вторых, заражение крови неизбежно. Вы посмотрите, на чем он сидит. Антисанитария жуткая, - возмутился старичок-врач и накинулся на проводника. - Что же это у Вас, батюшка, творится в вагоне? Только что черви не ползают еще.
- Страшно, - смутно скосил глаза проводник и быстро тайком перекрестился.
- Так что, это еще вопрос, будет ли ему лучше без этого, м-м-м..., седалища, - нашел, наконец, слово старичок-врач и продолжил. - А у нас, сами знаете, коллеги, ваты нет, бинтов нет, с лекарствами и того хуже. Так что, сделав доброе дело, весьма вероятно, будем иметь труп на руках. В лучшем случае, придется ампутировать конечности. А как ампутировать без хлороформа, вы знаете? Да-с, и я не знаю. Да и анестезиолог уехал в Израиль на прошлой неделе. Не заниматься же вивисекцией, в конце концов.
- Да хер с ним, пускай сидит, раз ему так хочется, - заметил врач помоложе. Он перевязывал укушенную Парсонсом руку. - В конце концов, не мы же его туда посадили. Чего же мы должны отдуваться?
На том и порешили. И покатил Парсонс дальше. Через Саранск, Пензу, Ртищево, Георгиу-Деж, Миллерово поезд шел на Ростов. Еще пару раз заглядывали врачи и какое-то начальство. Но никто не захотел брать на себя ответственность. И отшельника оставили в покое.
Парсонс больше не буянил. Вел очень благообразный образ жизни. Постепенно его перестали бояться. Проводники подкармливали чем придется. Подавали Христа ради и пассажиры, в основном, бабки. Люди помоложе смеялись и крутили пальцем у виска. Молодость жестока.
Бабки в своих неизменных оренбургских платках были мудрее и добрее. Они еще хорошо помнили послевоенные годы в деревне. Как пахали на себе бабы и дети за палочки трудодней. Как варили крапиву и лебеду вместо щей до конца 50-х годов. Как ездили в города за продуктами, ими же выращенными. Поэтому они видели в Парсонсе то, что не могли увидеть люди молодые. Они видели свою загубленную жизнь, голодную, нищую молодость, тяжелую вдовью старость.
Не понятно, за какие такие грехи был так наказан целый народ. И, как в молодости, они отрывали от себя последний кусок, чтоб скормить своим безотцовским детям, так и сейчас не могли они пройти мимо человека, который был никому не нужен и ехал в никуда.
А в душе Парсонса шла работа. Очень, очень долго мозг Парсонса был занят повседневными делами. Как заработать денег, как урезать расходы, что купить, что съесть, что надеть, куда съездить летом, как разменять квартиру получше и т.д. Тысячи разных "что", "как", "куда" ежечасно беспокоили его, как и остальных среднестатистических людей. Раз попав в этот круговорот, редко можно вырваться из него по своей воле. Рутина затягивает в свою воронку всех. И счастлив тот человек, который смог, не важно как, сесть, остановиться, задуматься и сказать себе: "Ну и наворочал же я, пора разбираться."
Парсонс сначала буйствовал, требовал освободить себя, визжал, хамил и богохульствовал. Этим он добился лишь ответного раздражения и неприязни. Потом он как-то сник и пытался заискивать перед людьми, клянчил поесть, обещал значительные суммы в валюте тому, кто освободит его. Это вызвало у людей презрение и брезгливость.
Наконец он затих. Затих глубоко внутри, успокоился. Исаак примирился со своим положением и замкнулся. Он не был мазохистом и не пытался упиваться глубиной своего падения. Он просто начал думать.
И вот тут и началось самое интересное.
Оказалось, что неглупый человек, когда-то учившийся в институте, думать-то не умеет, разучился! Все эти повседневные "что", "почем", "куда" не требуют от человека умственных усилий. Эти вопросы решаются на уровне спинномозговых рефлексов, не тревожа при этом мозг головной. Оставшись без работы, мозг какое-то время бунтует, а потом погружается в сытый, беспробудный сон. И, ох, как трудно, из него выбраться!
Все это испытывал сейчас на себе Парсонс. Заржавевшие "шестеренки" со скрипом страгивались с места. Парсонсу иногда казалось, что в другом вагоне слышно, как он думает, как тяжело, с трудом возвращается к жизни мозг.
Обстановка была идеальная. Парсонса сейчас совершенно не волновали спинномозговые вопросы. Он был абсолютно несвободен физически и настолько же свободен духом. Он знал, что люди не дадут ему сдохнуть с голоду, что скоро лето, и он не замерзнет, что у него есть крыша над головой, и все это отошло на второй план, стало несущественным.
Из ниоткуда, из эфира начали возникать другие вопросы и падать на Парсонса: "Кто я?", "Зачем я?", "Зачем мир и я в мире?".
Первое время Парсонс барахтался под тяжестью этих вопросов, как щенок, придавленный спящей матерью. Но разум боролся, креп в этой борьбе, брал бастион за бастионом, и постепенно Homo erectus начал превращаться в Homo sapiens.
Это было самое тяжелое и самое счастливое время в жизни Парсонса. Он прикоснулся к вечности, ощутил ее спокойствие, безразличие мудрости и мудрость безразличия; и не сошел с ума, ужаснувшись своей малости и слабости, а повзрослел, окреп духовно. Не утонул в пучине отчаяния, а наполнился жаждой жить и познавать.
Это был шок для мозга. Он разбудил в Парсонсе человека. Проснувшийся человек с ужасом осмотрелся в свинарнике, устроенном в душе прежнего Парсонса, и начал уборку. Такая работа не делается в одночасье, но все-таки через несколько дней в туалете сидел совсем другой человек. Но знал об этом только он сам...
Не будем же разрушать иллюзии Исаака Антиповича! Словосочетание "другой человек" в его буквальном значении здесь малоуместно.
Не стал он другим.
Просто неожиданно обвалившиеся на него невзгоды заставили забыть главный его жизненный принцип - "Все хуйня, кроме пчел!". А сейчас он его вспомнил. Точнее, не вспомнил, а заново открыл. Постепенно пришел к этому. И несказанно обрадовался. Как ребенок, неожиданно нашедший в чулане игрушку, давно считавшуюся потерянной.
"Надо же! Вот, оказывается, как! - изумленно думал Исаак. - Все хуйня, оказывается!".
И засмеялся.
Заржал, как ненормальный, весело и раскатисто, как человек, почувствовавший, что у него вдруг свалилась гора с плеч.
Парсонс сделал жест рукой, как бы намереваясь взглянуть на часы. Нет! Он прекрасно знал, что часов у него нет. Он сделал так совсем не для того, чтобы узнать время. Он вспомнил про свою татуировку.
Некоторое время он сосредоточенно разглядывал татуировку, постигая магический смысл выколотых слов. Затем набрал в легкие побольше воздуха и отчетливо и громко произнес:
- Крекс! Фекс! Пекс!
И встал!!!
Встал!!!!!!!
Встал с проклятого вонючего унитаза, как будто и приклеен к нему никогда не был! Встал с гордо поднятой головой и совершенно ясным сознанием.
Все закончилось.
И в этот момент Исаак с непостижимой остротой ощутил у себя во рту вкус мандариновых долек. Как будто некая невидимая теплая рука положила ему в рот эти душистые дольки - одну за одной. Женская рука! Конечно, женская!
Исаак закрыл глаза и увидел перед собой знакомую приветливую улыбку. И пушистые реснички... А под ними потрясающе красивые, непостижимо красивые серые глаза...
Вот на такой сентиментальной ноте и закончилась эта глава.