- Иди на хуй! Я же сказал  - приду я завтра в твой ебаный суд! Просто оставь меня в покое! – я открыл холодильник, налил стакан водки и жахнул залпом. Жена стояла в дверном проеме в ночнушке, глядя на меня снизу вверх мокрыми глазами, вздрагивая от моих криков, маленькая, смешная. Я закурил и сказал уже спокойнее:
- Иди уже, спи. Разведут нас завтра, не ссы. Взаимных имущественных претензий не имеем, на алименты ты решила не подавать. Жилплощадь завтра же освобожу.
- А ты? Куда ты пойдешь?
Я плеснул в стакан еще соточку, выдохнул дым и сказал:
- А я поеду домой.

    Я ненавижу эти южные города. С их пылью, маленькими улочками, смешным говором местных. С запахами еды, со звездно-черными ночами, с их медленной жизнью. Я всегда их ненавидел. После этого лета я возненавидел их окончательно.
Судья сказал, что наш брак расторгнут. Да и хуй на них. И на брак, и на судью.
Просто закончился какой-то жизненный период, а другой еще пока не начался. Вроде бы самое время подвести итоги, но надо ли? И так все ясно – разменяв четвертый десяток, я оказался в каких-то ебенях с голой жопой – ни квартиры, ни работы (на нее я просто забил в один прекрасный день, еще недели за две до развода), ни жены. Жизнь как будто остановилась. Нет, мне не было жаль себя. Мне просто резко стало все похуй.
Самое время встряхнуться и начинать новую жизнь. Вот как раз этим меньше всего и хотелось заниматься. Чужая страна, чужой город, чужая жизнь. Какого хуя я делал здесь все эти годы? Настало время уезжать. Пора возвращаться домой. Знакомые, друзья… Я никого не хотел видеть: сочувствующие взгляды, участливые вопросики: «Так ты ее одну с ребенком вот так просто взял и оставил? А ты правда уволился?»
Нет, блять, неправда. Подите-ка вы нахуй.
А пока мне нужно было хорошенько выпить. Даже не выпить, а попить некоторое время. Недельку-другую, не больше.                                                                                                                                И я пошел к Авдею-младшему. Младший он потому, что был когда-то и старший брателла. Года эдак три назад старший решил съездить в Польшу на выходные. И пропал. Через пару месяцев позвонил из немецкой тюрьмы жене, сказал, что у него все хорошо и снова исчез. Никто его особо не искал, жена с дочкой нашли себе нового папу, брату было похуй, а больше у него никого и не было. К младшему Авдею (он же Веня) я притопал по причине того, что ему давно уже вообще все было похуй, и моя ситуация в том числе. При всем этом он просто был хорошим человеком и владельцем двухкомнатной квартиры. На мой вопрос, можно ли перекантоваться, он пожал плечами, достал из шкафа чистое белье и бросил на диван. Оценив этот жест доброй воли, я отправился в магазин в знак благодарности. Начинался июнь. Начиналось это странное, тягучее, пьяное, ленивое лето.

    Мои сбережения растаяли примерно за месяц красивой жизни, и нам пришлось перейти на бюджетный вариант пьянства, благо самогоном прямо в Венином подъезде торговала одна старушка – божий одуванчик. Я пособирал кой-какие старые долги, потом позвонил брату, посетовал, что поиздержался. Браза перевел по Вестерн Юнион пятьсот бачей и сказал, что есть работа, которая будет ждать меня ровно одну неделю. Через две недели он перезвонил и настойчиво посоветовал мне подружиться с головой, я миролюбиво послал его нахуй. Мне нравилось все происходящее. Проснувшись с утра, мы неторопливо похмелялись, потом шли в город или на пляж, играли по мелочи в преферанс и в секу с такими же, как мы, бездельниками, отирались по бильярдным. Знакомый бармен наливал нам по соточке без денег, помня старое добро. Шли на реку, ставили донки, Веня ловил раков. Возвращались домой за полночь, иногда высвистывали старых боевых подруг на предмет поебаться и прибраться в нашей берлоге, и так день за днем. Мой отъезд благополучно откладывался раз за разом, но меня это не волновало. Когда костлявая рука голода конкретно взяла нас за горло, Авдей съездил в село к тетке и привез две сумки картошки и домашних закруток, и продовольственная проблема отпала. Самогон же откуда-то брался каждый день даже без усилий с нашей стороны.

Однажды, вернувшись вечером, я застал Веньку, колдующего над дымящейся кастрюлей. Пахло вкусно. Плотно поужинав тушеным мясом с картошкой-морковкой, я лениво поинтересовался – откуда харчи. «Да сосед трех лаечек пристраивал в хорошие руки, ну я сказал, что в селе раздам. Пророщенные такие уже, толстенькие. Вот побил их в ванной молотком, освежевал. А че, невкусно?» Я слегка прихуел от таких новостей. Бежать блевать было бы искусственно, чистить морду другану – бессмысленно, он бы и не понял даже, за что я на него обиделся. По здравому размышлению я рассудил, что уж коль скоро полтора миллиарда человек на свете охотно употребляет собачатину, считая ее деликатесом, то и мне париться по этому поводу нет резона. И мы отправились к бабке-соседке брать в долг очередную поллитру.

    В конце августа приехала из Голландии Леська. Она росла с Авдеем в одном дворе, была младше на несколько лет, он защищал ее от дворовой гопоты, гонял за сигаретами и пивом, стрелял мелочь. Повзрослев, они не перестали дружить. Вроде бы Веня поебывал ее изредка, между делом, а она по-прежнему смотрела на него влюбленными глазами. Окончив торговый техникум, Леся пару лет поработала в гастрономе возле дома, потом заебалась влачить полунищенское существование, плюнула и уехала в Амстер торговать пиздой. И вот приехала типа в отпуск. Обнаружив Веню в пьяном угаре, она отмочила его в ванной, самолично обстригла ему патлы и потащила на толкучку. Теперь мой дружок щеголял в новой рубашке с воротником- стойкой, черных брюках и немецких туфлях. Вечером Веня намекнул, что неплохо бы и выпить, взял у Леськи необходимую сумму и быстро вернулся с самогоном.

    Мы сидели на вкопанных лавочках возле дома. Пустая полторашка из-под самогона валялась рядом, ополовиненная возвышалась на доминошном столике, в окружении разбросанных помидоров, сала и черного хлеба. Мгновенно опустилась темнота, только неяркий фонарь у подъезда неподалеку тускло освещал нашу нехитрую трапезу.
- Постой, Серый, я ж тут тебе шо-то привезла, - Леська хитро-пьяно прищурилась и извлекла откуда-то из района пупка свернутую целлофанку из-под сигарет. Я повернулся к свету и развернул шелестинку. Внутри оказалось добрых грамма два с половиной влажно-липкого, не закаменелого, гаша. Гаш был ОРАНЖЕВОГО цвета. Вытряхнув «Приму», я заколотил штакетину и закурил. Друзья меня поддержать отказались, Авдей вообще уже накидался так, что лыка не вязал и периодически клевал носом. После трех напасов я почувствовал, как меня накрывает. Перло так, что я просто залип, как с герыча, на какое-то время.

    Я поднял глаза. Иссиня-черное небо придвинулось вплотную, дохнуло в лицо горячим воздухом, звезды закружились в сверкающем хороводе. Откуда-то издалека доносилась совершенно сюрреалистическая музыка, звуки распадались на ноты и плавали в вязком влажном воздухе вокруг меня. «Что…что это…играет?...» - с трудом разлепив пересохшие губы, спросил я. Леська пьяно посмотрела на меня: « День города сегодня. София Ротару выступает на стадионе». Звуки быстро сплелись в мелодию, Софа пела про червону руту, и целый оркестр играл у меня в голове. Я встал, схватил Лесю за руку и потащил за собой в заросли акации, она не сопротивлялась. Надавив на плечи, я опустил ее на колени и быстро расстегнул штаны. «Давай, девочка, давай», - она взяла хуй губами. Стало пронзительно сладко, перед глазами мелькнуло искаженное страстью лицо жены… школьная любовь…институтские подруги…Сильвия Сэйнт…Леська…Леся…А-а-ааа, - я захрипел, изогнулся, электрический разряд пробежал по позвоночнику. Я схватил девчонку за голову двумя руками, но она и не пыталась вырваться, убыстряя темп. В голове ослепительно вспыхнуло, я мощно кончил. Все вокруг озарилось красным светом, через секунду раздался хлопок, я посмотрел наверх – там в небе распускался багровый цветок салюта. Ах да…день города, стадион…вся хуйня… Снизу послышались всхлипывания. Леська корчилась, закусив губу, правая рука была зажата между ног. Тушь размазалась по кукольному личику. «Дурак, - выдохнула она, - дурак…Венька…обидится…» Я поднял ее с земли, мы поплелись обратно к столику. Венька спал, положив голову на стол. «Слышь, - с неожиданной ненавистью в голосе сказала Леська, - ты уезжай отсюда. Совсем. Веня с тобой сопьется скоро. Нехуй тебе здесь делать». «Ты че, Лесь, с цепи сорвалась? Че ты бычишь? Хочешь, чтоб я уехал? Денег дай – уеду». «На, - она полезла в карман, - ту хандред юэро. Хватит?» Первый раз в жизни женщина давала мне деньги после секса. Я взял мятые купюры, достал из кармана ключи от квартиры, положил их на стол перед спящим Венькой, развернулся и пошел. Я шел домой.

    До Киева я добрался на пражском поезде. В купе было жарко, страшно разболелась голова. Я купил у проводника-чеха пять бутылок старопрамена по евро за штуку, выпил и отключился, не раздеваясь. В Киеве купил билет, и, поменяв остаток денег на рубли, сунул их в задний карман джинсов. Когда я шел по переходу на посадку, на лестнице со мной столкнулась стайка золотозубых западенок, расступилась, пропуская. Поравнявшись со мной, шедшая последней тетка пошатнулась и чуть не упала на меня, сильно толкнув. «Эй, ты чего, выпила, что ли?» «Пробачьте, шановний», - одарив меня улыбкой, странная компания растворилась в толпе. Пройдя сотню метров, я остановился и похлопал себя по жопе. Так и есть, денег хуй. «Чужой» карман, хуле. Хорошо, паспорт с билетами в рубахе.
Я отстегнул часы. Мгновенно оценив мое состояние, в обмен на мой потрепанный «Ситизен» проводник выдал мне комплект постельного белья: «Денег нет, только двадцать гривен могу дать, жрать нет, вот водка есть хорошая, на», - он вручил мне бутылку явно паленого пойла. Соседи по купе – дородная матрена с двумя дочками – с нескрываемым отвращением смотрели на то, как я в три приема, мелкими глотками, борясь с обраткой, выжрал мерзкую теплую косорыловку и захрапел.

  Проснувшись, я вышел в рабочий тамбур. Поезд замедлял ход, заспанный проводник открывал двери. «Какая станция?» «Жлобин». На пустом перроне прохаживались бабки-торговки с корзинками, озираясь, не идет ли милиция. Неподалеку стоял грустный дед с вислыми усами, держа в руках дермантиновую сумку. «Бать, что там у тебя?» «Сыр, сынок. Батон вот еще есть». «У меня вот двадцать гривен, батя. Дай мне этого сыру твоего и батон». «А скока ж это на наши будет, гривны твои?» «Я хуй его знает, батя. Долларов пять наверно будет. Ну чего, даешь?» - дед протянул мне батон и здоровенный кусок сыра, на килограмм, не меньше. Итак, мои активы на ближайшие сутки состояли из дедовской снеди, пачки сигарет и ноля целых, хуй десятых презренных дензнаков. Хуйня, завтра дома. Думаю, ездить в метро бесплатно разучиться невозможно.

    Налив кипятку из титана, я отломил сыр. Поезд тронулся. Я посмотрел в окно – дед так и стоял на перроне, рассматривая мою двадцатку. Поев, я вышел в тамбур, достал сигареты. В кармане зашелестело. Засунув руку поглубже, я выудил позабытый мной завернутый в сигаретную целлофанку оранжевый гашиш. Я дунул, а потом долго стоял и смотрел на пролетающие за окном белорусские поля, маленькие домики, трактора, и, хоть поезд шел на север, на душе у меня было по-южному оранжево. Заканчивался первый день осени, темнело, а где-то внутри меня звучала музыка. Нет, не Ротару. Молодой Синатра пел про Бразилию, июнь и янтарную луну. Я улыбался. Мне было хорошо.

    Ведь я возвращался домой.

Then, tomorrow was another day
The morning found me miles away
With still a million things to say;
Now, when twilight dims the sky above
Recalling thrills of our love,
There's one thing I'm certain of
Return I will to old Brazil.