Они изъебли меня окончательно. Я накинул старый, уже изрядно потрепанный, батин плащ и вышел в тёплую июньскую ночь. Ещё не особо понимая куда я иду, я уже знал, что был принят. Принят своим другом ветром, еле заметным тогда, но всегда находящимся рядом и вечной моей любовью луной, появляющейся тогда, когда её жду, круглой в этот вечер, как лицо чукотской девочки и большой, лобызающей меня своим нежным ласковым светом с головы до ног.

  У меня был наган, и я чувствовал, что сей час же с оружием в руках, можно идти налево. Справа налево. Ах, ёб ваши валенки, как я был прав тогда. И относительно стороны и относительно чувств. Да и как можно не быть правым когда рифма прёт? Они отпустили меня, вот так просто взяли и отпустили. А ведь могли бы угандошить до смерти или просто пустить пулю в лоб. Таким не страшно замарать пол кровью. Я ведь был в курсе почти всех их делишек – кто, где, с кем, когда, чем. Таких обычно не оставляют. Нет, они знали, я вернусь. Но я в этот раз не вернулся, но я и не продал их, никому, и никогда. Ребята с чёрной сотни были мне братьями, нам просто было не по пути, в разные стороны. Им направо мне налево, ну и до свидания. В общем, рифма шла, бежала, летела, сама плыла на бумагу. Шёл и я, не особо спеша шёл на вокзал.

  Грязный перрон, замызганный поезд, друг ветер хлопающий меня по плечу, красавица луна, полупьяные соседи по вагону, рельсы, шпалы, «магнитики станций», друг ветер, табак, шпалы, рельсы, столбы, храп пьяных соседей, табак, сумки, баулы, чемоданы, мешки и снова перрон. Перрон Льгова, Курской губернии.

  Разыскать на тех землях эсеров было тогда не таким уж и трудным делом. Я уложился недели в две. И это с учетом того, что параллельно я искал вписку. За хаты, суки, драли по семь-девять рублей в месяц, но мне посчастливилось поселился в довольно-таки сносном жилище за пять с полтиной целковых. Правда, как потом выяснилось, далековато от основных телодвижений, зато каждую ночь ко мне приходила моя старая подружка. Она украдкой появлялась в левом окне, потом выходила вся и медленно исчезала.

  На конспиративной хате меня встречали трое. Дружелюбно и, как говорится, с распростёртыми объятиями. Они сразу записали меня в одну из дружин револьверистом и впарили старенький «Смит и Вессон». Конечно же всё было слишком быстро и легко, что бы не оказаться наебаловом. И, наверное, опыт прошлых баталий позволил мне это понять. На следующее утро я не стал брать тот револьвер, а взял с свой добрый наган, нашпиговав его разрывными полуэкспрессами. Я распиливал пулю продольно, наполовину с заострённого конца, в основании разреза насквозь просверливал круглое отверстие и набивал его салом смешанным с воском. Эффект потрясающий. От этих пуль подохла треть охранников дачи Столыпина, когда мы пытались заложить бомбу. И в скором будущем больше половины братьев нашего краевого союза пользовалась этим рецептом. Но тогда ещё никто и не думал называть меня братом. И, ясный хуй, подставляли на всякую поебень, проверить на гавно.

  Особо отличился товарищ Лбов, уральский боевик. Не понять зачем он приезжал в тот раз, но заодно и продемонстрировал их опыт отбора в боевую организацию. Продемонстрировал на мне. Подставили с шестью пацанами властным мол за террор. Они вообще не в теме были. Таскали нас тогда полицаи и в хвост и в гриву. Исследовали, бляди, умственное и нравственное развитие. Семнадцати-то нам не было, а вот револьвер на семерых имелся, для стрельбы по птахам, йопта. Но в общем-то хуйня – прокатило тогда. Даже потом связался с надзирателем Грачёвым и отписывал ему чаевые за информацию.

  По выходу меня, конечно, ждал почёт, уважение старших товарищей, двенадцать-пятнадцать рублей в месяц, отличный браунинг и должность бомбиста в дружине легендарного щигровского эсера Голощапова. В 1908 году я сам видел письмо, в котором за его поимку обещалось пять сотен рублей. Но всё это откровенная хуйня и мелочи быта по сравнению с тем подарком, который судбинушка поднесла мне позже.

  Двадцать третьего  апреля 1908 года мы планировали очистить этот мир от пидаристического вида ротмистра Аргамакова. По чесному, завалить его хотелось ещё в конце 1907 года в театре, на пару с Целинским, но, в силу обстоятельств, ничего тогда не вышло. И вот новая возможность, упускать которую мы просто не имели права. Головным исполнителем был назначен я и какая-то эсерка Фёдорова, что должна была приехать из Корочанского уезда. Я долго спорил с Голощапом, что мол нельзя с бабой на такой ответственный шаг. Но его не объебёшь и не переубедишь, как и судьбу, в принципе. Тем более ведь это был её подарок, а от них отказываться не прилично. Дарёному коню в зубы не смотрят, тем более такому, тем более что и кроме зубов есть на что посмотреть. Ах, Маша… Как она вплыла в нашу хату, поздоровалась, как продефилировала до окна и затмила собой всю луну… Длинная льняная юбка, кофта, казалось нарочито, на пару размеров меньше, две обтянутых кофтой сиськи-мячика, глаза цвета неба, пылающие совсем не небесной стихией, ровный овал лица, плотный пучок волос, собранных сзади, губы… НЕТ, блядь!!! Нет! Не так, конечно. Всё было намного прекрасней, обворожительней, сильней, впечатляющей…

  Голощап познакомил нас, ввёл в курс дела, поставил задачи. Теперь мы ходили с Машей по площади, на которую должна была выехать карета ротмистра, по дорогам и тропинкам к ней ведущим, осматривали соседний парк, стоящие рядом здания. Через полтора месяца мы уже знали каждое деревце, каждый угол, камешек, проход, лазейку, как свои два взгляда. Два взгляда и ничего больше. А как хотелось. Но кто я был для неё? Так, смазливая морда на пять лет младше с браунингом за поясом. Хотя, конечно, в свои девятнадцать я был мега крут. Но, думалось мне, не для неё. Она была супермега.

  Так мы и проходили до апреля. Двадцать третьего приезжал ротмистр и мы были при всём оружии. Всё шло как сыром по маслу – расстановка, прикрытие, карета, бомба. Но, сука, боевой механизм. Он должен был сработать позже, не намного, но всё же не в то время когда это произошло. И это был пиздец. Пиздец полный. Взрыв, шум, гам, вздыбленные лошади, беготня, суета толпы, крики, летящие булыжники, кровь попавшая мне на руку. Её кровь. Блядь, ЕЁ. ЕЁ, БЛЯДЬ!!! Ад, кромешный ад! …я поднял её на руки и между пуль товарищей отбивавших нас отволок в парк. Она лежала на весенней траве, по щеке текла слеза. Нас не забирали. Какая хуйня, почему? Почему так долго? Где все? Ведь всё было отработано десятки, сотни раз. Блядь, где же вы? Где лошади? Ёбаные ноздри, блядские минуты ожидания растягивающиеся в часы, в недели, в месяцы, в годы. Я встал перед ней на колени, чуть обнял её и зашептал: «Не плачь, Маша, я здесь, не плачь солнце взойдёт, не прячь от бога глаза, а то как он найдёт нас…» Она положила мне руку на плечо.

  Сей час уже и не знаю как долго это продолжалось, но ожидание закончилось, спасение пришло, нас подобрали. Отошли мы тогда без потерь. Маша была ранена, я измотан, потрёпан и удручён. Голощапов велел отвезти нас в соседний уезд. И мы уехали. ко мне на хату. К началу лета Маша поправилась почти окончательно, я тоже был бодрячком, если б не она я давно уже свалил бы отсюда куда-нибудь, но нужно было поставить её на ноги. И вот этот момент настал. Теперь мы собирались ехать сначала к ней в Корочу, потом я поехал бы куда-нибудь дальше. Тринадцатого с утра мы собрали вещи, четырнадцатого должны были выехать. Вечером достали бутылку спирта, нажарили картошки. Маша почти не пила тогда, я же хуярил за троих, зная что через неделю мы разъедемся и может быть уже никогда не встретимся.

  Мы сидели напротив друг друга, выпивали и молча смотрели в глаза, так же, как и тогда в парке. И так же потекла слеза, но теперь уже моя слеза. Она взяла мою руку, залезла коленями на стол, улыбнулась, наклонилась ко мне лицом, поцеловала, потом слезла со стола ко мне на колени. Я расстегнул её кофту, задрал юбку, стянул трусы. Мы были вдвоём. Я пёр её, она меня. Сначала нежно, аккуратно и под конец неистово и страстно, с не человеческой яростью, купаясь в свете луны. Потом ещё, потом опять и снова и ещё опять…

  Утром мы проснулись голые на полу. Выпили чаю и я поехал на вокзал. Вернувшись к обеду, я сразу понял, что всё – это была жопа. Маша лежала на крыльце, лицом вверх, грудь её была красная от крови. Весь двор кишил полицаями… Бляди, они убили её. Убили, бляди. Четырнадцатого июня – в день когда мы должны были уехать. Хотелось ворваться туда достать пистолеты и начать шмалять по по всем,  изрешетить их, перегрызть их глотки, размозжить черепа…

  Так я остался один. Ныл тогда, как баба, неделю, ходил лесами, разговаривал с птичками, жрал, да нет почти не жрал ничего. Я думал что это конец, конец всего. Потом я оказался на Украине. Познакомился с анархистами. Нашёл Махно. Увлёкся их идеями. Встал в их ряды. И она всегда была со мной. Моя добрая, милая эсерка Фёдорова.

30.VIII.06