Здравствуй, солнышко моё ненаглядное!

Вот, написал первую строчку и подумал – ты ведь действительно моё солнышко. Ласковое. Тёплое. Единственное. В котором я так нуждаюсь. Особенно здесь. Особенно сейчас.

Ты знаешь, зима в этих местах суровая, даже злая.
Небо низкое-низкое, иногда кажется, что оно едва держится на верхушках сосен. Ещё чуть-чуть – и упадёт прямо на нас.

Солнце выглядывает редко, лишь на мгновение покажется холодный кружочек, размером с копейку, покажется да и исчезнет тут же, не согрев, не обласкав, не обнадёжив.

И вот топчешься на посту в огромных валенках, пытаешься думать о чём-либо, но все мысли вертятся вокруг жарко натопленной караулки и горячего чая, и хруст шагов разводящего звучит самым желанным звуком в твоих ушах.

Холод подчас пробирает до костей, заползает под шинель, леденит пальцы. И лишь «Калашников», смазанный особой, зимней смазкой, совершенно равнодушен к карельской зиме.

Жду с нетерпением того дня, когда сдам я этого «товарища АКМ» нашему ротному, и под пение птиц (а соловьи здесь весной заливаются – иной раз не спится, так всю ночь лежишь и слушаешь), под весенним лучиком подобревшего солнца отправлюсь на вокзал.
А там – страшно подумать – всего лишь ночь, одна короткая ночь – и увижу тебя!..

Услышу твой голос, загляну в глаза, как тогда, в парке, помнишь?
Прижму тебя к себе  крепко-крепко, и больше мы никогда – слышишь! – никогда с тобой не расстанемся, что бы не случилось в этом мире.

Заинька моя, как же благодарен судьбе за ту встречу с тобой три года назад! Три года! Но как будто это было вчера!
Помнишь, был Новый год, дача Антона?.. За столом человек десять, ты напротив меня, все галдят, магнитофон надрывается…
А мы сидим и смотрим друг на друга, и никого вокруг нас нет, мы одни…
Всё остальное не имеет значения, и ничего нам не нужно…

Потом была ёлка, живая, наряженная прямо во дворе, потом бросались снежками, и я, помнишь, как ты потом сказала, «охотился» за тобой.
А потом мы повалились в сугроб, я лежал на спине и снег щекотал меня за воротником….

Тот миг, когда на меня смотрели твои озорные, вдруг ставшие серьёзными глаза, а где-то высоко-высоко, над тобой сияли крупные зимние звёзды, я буду помнить всю жизнь!..
А потом я ощутил тёплую сладость твоих губ, твоё горячее дыхание….


***

Слово «дыхание» ефрейтору Чугунову пришлось писать с сильным нажимом, а затем ручка-одноразка и вовсе перестала писать.
Чугунов с досадой тряхнул чубом, приподнялся на локте и огляделся.

Вся рота ушла на расчистку снега, и казарма была почти пуста.
В трёх рядах от него, нелепо сутулясь, подшивал чьё-то пэша* Кувшинчиков.
- Кувшин! – негромко позвал бойца Чугунов.
Кувшинчиков повернул к нему своё остренькое, вечно настороженное и плаксивое личико.

- Ручку дай! – выбросив в проход отработавшую свой век одноразку, шевельнул подбородком ефрейтор.
Кувшинчиков сложил пэша  на табурет, аккуратно подколол к петлице толстую иголку и принялся суетливыми движениями ощупывать своё туловище.
- Чё ты, сука, возишься, я не понял? Ручку, на хуй, быстро дал мне! – Чугунов свесил ноги с койки, и набычившись, уставился на Кувшинчикова.

Кувшинчиков от окрика сделался похож на перепуганную обезьянку.
Поискав авторучку для вида даже в грязной, засаленной до твёрдости шапке, он упавшим голосом произнёс:
- У меня её нет, - и добавил: - Ивахненко взял утром…
- А меня это ебёт? Минута времени, наблюдаю и удивляюсь – ручка у меня! – Чугунов закинул руки за голову и повалился на койку.

- Товарищ черпак, мне это… Смаглюк сказал подшить ему, для наряда...  Придёт сейчас…

Чугунов рывком поднял тело с койки и в три прыжка – один ряд – один прыжок – очутился около Кувшинчикова.
Тот вскинул костлявые, все в цыпках руки, закрывая лицо, но Чугунов ударил под дых, а когда Кувшинчиков переломился пополам, ефрейтор отработанным ударом ноги повалил его на загрохотавшие табуретки.
Кувшинчиков быстро поднялся и замер, часто моргая.
Нижняя губа его кривилась и дрожала.

Чугунов резким движением схватил бойца за ворот пэша и дёрнул к себе:
- Чё, бля, душара, охуел совсем?

Пуговицы дробно покатились по доскам пола.

Свой вопрос ефрейтор подкрепил правым хуком.
Боец мотнул головой.

- В хуй не ставишь черпака? Служба мёдом показалась?
Хук левой.
- Оборзел, на хуй? Руки убрал, блядь, убрал руки,!
Прямой в корпус.
- Стас… Я… не надо… Стас… - засипел Кувшинчиков.
Ефрейтор задумчиво посмотрел на первогодка и отошёл на шаг.
Верхняя губа Кувшинчикова сочилась кровью.

- Говоришь, не надо… - Чугунов взглянул в дальний конец казармы.
Дневальный с отсутствующим видом изучал план эвакуации при пожаре.
- Ну, не надо, так не надо! – с этими словами ефрейтор подпрыгнул вверх, прижав согнутые руки к телу, и резко выбросил вперёд правую ногу.
Удар откинул Кувшинчикова метра на два назад, и он с размаху налетел на чьи-то межкроватные тумбочки.
Дневальный нервно оглянулся.
- Не ссы, Петруха, всё соберём! – успокаивающе поднял ладонь Чугунов.

Кувшинчиков, не вставая с колен, лихорадочно собирал выпавшие из тумбочек вещи.
Среди мыльниц, бритв и конвертов ему попалась прозрачная, наполовину полная гелевая ручка.

- Вот, товарищ черпак! – повернувшись к Чугунову, протянул ручку Кувшинчиков.

Чугунов молча смотрел на него, сунув руки в карманы пэша.

- Ручка… - растерянно сказал Кувшинчиков.
- Вижу, блядь, что не хуй, - ответил, наконец, Чугунов. – Только на хуя она мне теперь нужна? Салабон ебучий, весь настрой испортил…
Чугунов удручённо махнул рукой, и на ходу прикуривая сигарету, пошёл в сортир, тяжело бухая по настилу сапогами.

- Невесте, блядь, письмо хотел написать, - проходя мимо дневального, поделился ефрейтор.
Тот понимающе кивнул.