Юбилей у друга семьи, онколога. Возраст царя Соломона совпадает с защитой докторской – праздник двойной. В ресторане жарко – кавказская родня прилетела из Еревана поздравить дядюшку Рубена.
Все как один и одна - антрацитовые глаза, ресницы-крылья, биение веселой крови под смуглой кожей, дикая кошка, армянская речь ласкает ухо. Они пытаются говорить на русском, но быстро переходят на родной – на нем так легко смеяться и славить семейную гордость, профессора Рубена Есаяна. 

Скатерти заставлены лучшим в мире коньяком – французская бормотуха в подметки не годится. Глаза ласкает земная снедь – плоский хлеб, колдовские травы, дамла, виноград, персики.
Ах, Рубик, как они на себе это великолепие перли? Как они любят тебя, Рубик, какие тосты произносят, на зависть русским друзьям!
-    Пусть веселятся, - ворчит муж. – Рубен все равно наш.
Это точно – перебор в новоиспеченном профессоре доброты, щедрости, простодушия. Не зря его и больные обожают, и жена, и ребенок, и все мы. Это русская мама победила ссыльного армянина, подарила сыну ангельский характер. А старый Есаян, говорят, тот еще дед. Выжил в Норильлаге, лесом после реабилитации торговал. Предприимчивый, жесткий, по бабам ходок известный – половой маяк Норильска. Где он, кстати? Любопытно взглянуть. Наверняка прилетел к старшенькому своему. Фиг разглядишь в черноволосой толпе, на которую вытаращилась, как ребенок.
Муж искоса поглядывает и прикалывается:
-    Ну что, чухонка, ты чужая на этом празднике жизни?
Лет десять назад и представить было нельзя, чтобы сам провоцировал. Не отпускал ни на шаг. Сегодня – другое дело. Он хорошо знает и свою жену, и правила игры, и сценарий вечера. И финал – за дверью семейного гнезда. А может, все начнется уже в лифте – разве можно не видеть в замкнутом пространстве рваное облако чужого желания, окутавшее твою женщину, разве можно его не изничтожить хозяйскими руками? Е-мое, сколько тряпок пострадало после выходов в свет…

Ну, что ж, он меня отпустил, ему интересно посмотреть спектакль. Должна же когда-нибудь проколоться, преступить черту, за которой начнутся нотации о компромате и семейной чести. Не дождешься, дорогой.
…Нет ничего слаще этой игры, в которую не врываюсь - на цыпочках вхожу, как по лезвию бритвы. С невинным оружием – детским подбородком, беспомощным ртом, тяжелыми бедрами, светлым платьем. Эти траурные мужчины еще и взгляд не прочитали, на любом языке понятный, а уже отметили белесость, отмытость, нарочитую хлорированную чистоту. 

Как привыкнуть: каждый из этих людей - совершенство по сравнению со мной. Рядом с их персиковыми женщинами я просто бесцветная трава. Но именно вырождение, северные слабые гены дают власть над южной кровью, и это уму непостижимо…
Нужно совсем немного времени в танцующей толпе, чтобы отпечататься на влажных лицах, в кинжальных зрачках, ненавязчиво тронуть краешком льна. Чужая, тихая и прохладная – среди этих роскошных глаз, горячего дыхания, движения жесткой плоти. Я чувствую за спиной закушенные удила, натянутые поводья – никому и в голову не придет прикоснуться к белой, такой близкой женщине, они видят бдительного хозяина.

На десерт в медленном танце обнимаю юбиляра. Простодушный добряк Рубен представить не может, в какую игру его втянули – подставляет колючую щеку губам своей бывшей студентки, и не замечает, как искусственно долго вплывают в ухо нежные слова…
Мужу смешно – он наслаждается вызывающим зрелищем, непониманием, легкой паникой в рядах армянских гостей, и встречает меня незаметным шлепком по заднице:
-    Наигралась?
-    Пойду, перекурю.
-    Иди, остынь, - не обошелся без укола. – Может они, наконец, «Ай, Сирун, Сирун» споют.

На улице дождь. Из холла падает свет на заплаканную стеклянную дверь. Закуриваю, подкрашиваю губы в импровизированном зеркале.
Сердце постепенно утихает и вдруг совсем замирает – зрачок улавливает в плохо освещенном холле человека в кресле.
Я вижу только профиль и, не оборачиваясь, начинаю робкое восхождение – от крутого подбородка к сурово сведенным губам, взбираюсь на горбинку носа, рискуя свалиться в смертельный каньон глаза – до самого виска, достигаю переносицы и выхожу на распаханное морщинами плато лба. И все-таки падаю, падаю. Влажный взгляд не удерживается на иссушенном лице. С таким же успехом, с равной долей унижения можно лизнуть монету государства Урарту. Нет, монеты, кажется, появились позже. Они моложе этого старика.

Что я вообще помню - об ассирийцах, вавилонянах, хеттах, обо всех первых индоевропейцах? Ах, да – Тигр и Ефрат, жирная богиня Астарта, а еще Вавилонская карта – семиконечная звезда. Один из лучей – Армения. Карте двадцать пять веков. Две с половиной тысячи лет стране, искрошенной, как сухой лаваш, но все еще живой – вот оно доказательство, за моей спиной.
Именно этот человек вышел из ковчега и ступил на каменную плоть Арарата.
Это он выдавал замуж царевну за римского кесаря, в то время как мои предки лазали по деревьям.
Это он через 300 лет после распятия Спасителя принял христианство – первым в мире.
Это он строил храмы из розового туфа, стоял за спиной Маштоца и наблюдал рождение гениальной азбуки, повторяющей рельеф армянского нагорья.
Это он еще две тысячи лет назад поставил диагноз чеченцам: «Вайнахи воруют людей и скот, и жестоки, как волки» - цитата из армянских летописей.
Это ему отсекали голову воины Тамерлана, это его жене младотурки вспарывали живот и набивали посеченными в фарш младенцами.
Это его убивали, убивали, убивали – но не убили до конца. Живучие сыновья и дочери – от французского шансонье до голливудской дивы – рассеялись по планете и украшают ее библейскими глазами.
И - мама дорогая! – это перед его бессмертным племенем я, моль белая, с чувством полного превосходства вертела задом…

Надо проскользнуть в зал незаметно, но не получается – скалистый профиль поворачивается, старик смотрит в упор.
Из горла вырывается писк:
-    Здравствуйте…
Он медленно растягивает узкие губы и скрипит:
-    Я тебя видел. Ты жена Володи.
Все – приплыли. Да и хрен с ним – пусть думает, что хочет. Где уж нам до армянских супружниц с их каменной верностью.
- А вы – отец Рубена, - звучит уже вызывающе.
Древние глаза неожиданно теплеют, наливаются медом. Старик плевал на вызов, он видит меня насквозь. И долго подбирает слова, которые падают на душу, как розовый туф:
-    Любов дрэмлет. Женщина всегда хочэт ее разбудить.
Старый армянин даже не улыбается, но вокруг него летают золотые пчелы смеха. Они вдогонку жалят шею и бесстыдно голые плечи, когда я открываю дверь в шумное застолье.
Рубена, наконец-то, оставили в покое шумные родственники. Он в привычном кругу – друзья, коллеги.
Сажусь напротив. Нет, ничего общего нет у этого теплого полукровки с призраком из холла.
-    Что случилось? – спрашивает чуткий Рубик.
-    Познакомилась с твоим отцом.
-    Ну и как?
-    Обалдеть. Патриарх - ему две тысячи лет.
-    Больше! – смеется Рубен. – Знаешь, как армяне зовут Бога? - Аствац.

Аствац. Отец. Мудрый Бог - подарил формулу супружеской любви: она «дрэмлет». Не провоцируй - если надо, проснется, чтобы защитить, спасти и умереть за тебя, легкомысленную дуру.
Аствац. Злой Бог – состарил на два тысячелетия.
Любовь дремлет. Я давно не бужу ее без повода.