Политико-физиологическая
лирико-кулуарная поэма

Я поэму предлагаю
Кулуарную вполне.
Это значит, будь читатель
Снисходителен ко мне.

Моего героя порке,
Может, надо подвергать.
Но Василь Васильич Теркин
Это будет отвергать.

(В сем лирическом виденье
Перестроечных времен
Есть такое совпаденье,
Что Василий Теркин он).

Юмор будет, но не плоский,
И сюжетца витца нить.
Боборыкин и Твардовский
Живо могут  подтвердить,

Что у них Василий Теркин
Очень разный, очень свой.
А Василь Васильич Теркин —
Тоже Теркин, только мой.

***
Он поэт. Он сед немного.
В нем какой-то есть кульбит.
И далекая дорога
Виршеписцу предстоит.

Теркин вышел. И подмостки
Заскрипели в темноте.
Из кустов глядят подростки,
Улыбаясь  в простоте.

Понаелися черешни
И теперь глядят в прогон.
Их как будто взяли в клещи,
Обложили с двух сторон.

Улыбнулися подростки
И сокрылись в лопухи.
А поэт сорвал отростки
Из горшка цветов снохи.

Размахнулся,  кинул. Руки
Сунул в оба кармана.
Вот и женины подруги,
А меж ними и жена.

Он нахмурил бровь сначала,
А потом другую бровь.
И гитара забренчала
Очень кстати, но не вновь.

Да, гитара за забором
На соседней даче, где
Долгим-долгим перебором
Отозвался в темноте

Вишь, сосед его прозаик.
“Право, сей лауреат
Лучше бы писал про заек,
А гитару сунул в зад”.

И сказав слова такие,
В дом задумчиво зашел
Наш любимец всей России,
В дом вошел и сел за стол.

(А подростки увидали,
Что пустой теперь прогон,
Поднялись и деру дали,
Позабывши про гондон,

Что принес один из дома
И затеял надувать.
Шарик лопнул. По-другому
Рано им употреблять

Инструмент предохраненья
От зачатья невпопад.
А до их грехопаденья
Еще годы пролетят).

Он покушал вволю, сытно,
Анекдотец рассказал.
Домочадцам стало стыдно,
Но никто не показал

Даже виду. “Нощность, денность —
Каждой свойствен свой настрой.
Коль играем в современность,
Сядь и слушай, а не стой”.

Заплетал густые фразы
И доволен был собой.
И журчали унитазы
У соседа за стеной.

В животе его играло
И бурчало от харчо.
И под струями мочало
Он намылил горячо.

Чисто вымылся, побрился.
Верно выстирал  носки.
Причесался. Помочился,
Обоссавши две доски

В туалете типа будки.
И отметил, выходя,
Что цветочки незабудки
Чуть приникли от дождя.

“Все же сельская природа
Очень многим хороша,
Если, — думал он, — погода
Не подводит”. И шурша

Тихо кедами “Рибуком”,
На террасу он входил.
И, идя, тихонько пукал,
Словно нильский крокодил.

"В интерьере разве пукнешь
В городской квартире?  Нет.
А в деревне шасть из дома —
И пожалуйста, привет".

***

Из столицы он приехал,
Чтобы речь свою писать.
"Вот потеха, так потеха.
Не поверят — рассказать".

Там один бугор из ТАССа
Выдал Теркину приказ:
“На симпозий пидарасов
В Амстердам летишь от нас.

От тебя, гетеросека,
Пусть послушают словцо
И посланье от генсека
Зачитаешь им в лицо.

Пусть поймут, что перестройка —
Тут надолго и всерьез.
Ты их сразу успокой-ка,
Если каверзный вопрос.

А потом пошли их в жопу,
Походи, попей пивка.
Посмотри вокруг Европу.
Деньги  трать. Ну все. Пока”.

И теперь в тиши террасы
Он свою готовил речь:
“Дорогие пидарасы,
Разрешу себе привлечь

Ваше милое вниманье
Из-за этого стола
К перестройке, что заранье
Повлияла на дела.

Вы заметили, что ветер
Перестройка подняла.
Оцени, и гом, и гетер,
Наши славные дела.

Ветер, знаешь, вертит флюгер,
Мелет хлеб, рождает ток.
Как давно забытый любер,
Будоражит он Восток.

Пидарас у нас свободен.
Может с кем угодно жить.
Но женить при всем народе
Мы решили погодить.

Не поймет народ такое.
Никогда, нигде, никак.
Это значит что такое?
Оформлять законный брак

Пидарасов двух противных?
Ни за что и никогда!
Ни обрюзглых, ни спортивных
Не позволим, господа”.


***

КЛМ-овский трудяга,
“Боинг-737” ,
Среднемагистральный. Тяга
Раз  — и включена совсем.

С легким трясом и подпрыгом
Отделился от земли
И, борясь с тяжелым игом
Тяготения, вдали

Живо скрылся, поднимаясь
На законных семь пятьсот.
А потом уже спускаясь:
Амстель вон внизу течет.

Он старинный, но и юный,
Этот мокрый Амстердам.
То мелькают мини-юбки,
А бывает, лапсердак.

Снаки-бары, рестораны,
Магазинчики, вело.
И стоят марихуаны
Продавцы. Зело, зело

Привлекательна столица
Для каких угодно лиц.
Вволю тут пивка напиться
И упасть скорее ниц.

Вот в отеле “Краснопольский”
Поселился наш пиит.
Всюду говор: шведский, польский,
Суахили и иврит.

В конференц огромном зале
Вся их шобла собралась.
Вам любого б показали —
Сразу видно: пидарас.

Принесли с собой плакаты,
Разоделись кто во что.
Бахрома, камзолы, латы,
Шелк чулок и блеск пальто.

Все ужимки пидарасов
Их роднят: все как один.
Как любезны все. И ласков
С  гражданином гражданин.

И по всем своим вопросам
Все у них единоглас.
“Вот бы нашим “демороссам”
Да попасть сюда сейчас!

Присмотреться б хорошенько,
Как они ведут дела.
Не пришедши к соглашенью,
Не встают из-за стола.”.

А потом подразделились
На три секции они.
Живо мненьями делились,
Обсуждали искони

Им присущие вопросы
С точки зренья сексменьшинств.
Тут их Теркин, в общем, бросил,
Не стерпевши их паршивств.

***
Позабывши про печали,
Устремился он скорей,
Как в Москве ему сказали:
В квартал красных фонарей.

Но светильники там были
Вовсе уж не так красны,
А скорей голубовато-
Фиолетовы они.

Ультрафиолета доза,
Почитай, в любом окне.
И сидели дамы в позах,
Привлекательных вполне.

Этот вредный излучатель
Белый лифчик выделял.
И дивился наш писатель:
Это что за матерьял?

Это едкое свеченье
Придавало им красы:
Лифчик и, прошу прощенья,
В виде ленточки трусы

Ярким фосфором светились,
Привлекая всех зевак.
И прохожие косились,
Обзирая так и сяк

Разнопрофильные формы
И усталый  общий вид.
И задорный взгляд упорный,
И отсутствующий стыд.

Долго он искал красотку,
Чтобы было в аккурат.
В портмоне нащупав сотку,
Двинул, словно наугад.

Дама, впрочем, живо встала,
Приоткрыла тихо дверь,
Запустила. Подождала.
Дверь прикрыла. И теперь


Выжидаючи смотрела.
И, сказав: “Гуд ивнинг, сэр”,
Поворачивала тело.
Он сказал: “СССР!”

— “Так ты русский? Что ж, отлично
Проходи давай сюда”, —
Говорила так обычно,
Словно виделись всегда.

— “Я полгода здесь тоскую,
Слово некому сказать.
Из Ростова я”. — “Такую
И не стыдно показать”.

— “Подожди, — сказал он, — девка,
И меня ты успокой:
Что по здешнему обычью
Я воспользуюсь тобой”.

— “Не боись, — она сказала, —
Здесь меню для всех одно.
Ты плати деньгу сначала
Сто гульдяшек. Но! Но! Но!

Знай, отдельным производством
И касание груди,
Или раком там”. “Ну, скотство, —
Думал Теркин. — Погоди”.

Та, задернув занавески,
Живо сдернула трико.
Теркин чаял там увидеть
Ну, там кровь и молоко.

Под одеждой оказалось
Не совсем, что он хотел:
И животик дряблый малость,
И какой-то пустотел.

(И точнее он не может
До сих пор определить:
Как им жить с такою рожей?
Ведь придется же растить,

Может, в будущем детишек.
А они пристанут к ней:
Что ты делала, мамаша,
В дальней юности своей?

Эту холодность посадки,
Этот вот автоматизм
И исчерпанность осанки —
Супер-безэнергетизм!

Но потом уже, в столице
Нашей родины Москва,
Теркин проще взглянет в лица,
Придут нужные слова:

— “Поначалу непривычно —
С незнакомкою в постель.
Заплатил деньгой наличной —
И не скроешься отсель.

Поначалу, вишь, хотела,
По стандарту обслужить.
Я сказал, что с этим делом
Мы решили погодить.

И сюда не за минетом
Я приехал, в Амстердам.
Не валетом, а дуплетом,
А иначе и не дам

Поощрительной двадцатки.
Мне традицию давай.
Ишь пошли какие цацки!
Тут смотри и не зевай”).

Он стоял с подъятым членом
И глядел на зеркала.
И красотка это дело
В руки теплые взяла.

И, достав гондон из пачки,
Накатав его на член,
Посмотрела снизу, значит.
Видит, значит: оголен.

К сожаленью, мы не можем
Здесь всего изобразить,
Потому что каждый может
Это сам вообразить.

Но вообще-то было дело,
Ей попользовался он.
И когда покинул тело,
Молча выбросил гондон,

Исподлобия уставясь
На предмет своих страстей:
Что ж, красотка подмывалась,
Не скрывая прелестей.

“Ну а мне? “— подумал Теркин
А она успела встать,
Собрала свои оборки
И сказала: “Твою мать!

Видишь кран и видишь мыло?
Там холодная вода
Живо страсть твою остудит
И избавит от стыда”.

— “Я смотрю, ты поэтесса,
Чешешь, словно член СП.
Выхожу”. — “С КПСС-а
Выдь. А то на букву  “П”

Тоже будешь называться
Или же на букву “Б”.
Теркин сразу: “Рад стараться!
Обещаю я тебе,

Что как только в златоглавой
Послезавтра окажусь,
Я главой своей кудрявой
Перед всеми повинюсь.

Так и так, скажу, ребята,
Я в преступной состоял
Этой партии когда-то,
А теперь я все понял”.

И она ему с улыбкой
Подавала партбилет
Чуть обтруханный. Обмылок
Там прилипнул. (Но поэт

Это как-то не расчухал,
Сунул книжечку в карман).
С пиджака слетела муха,
На полу же таракан

Шевеля двумя усами,
Никнул к капельке-воде
И, сверкнув двумя глазами,
Вдруг исчезнул под биде.

Он оделся, Теркин, быстро,
Словно горн сыграл “подъем”.
— “Тут у вас не очень чисто”.
— “Мы себя скорей блюдем.

Ты ж не ради интерьера
Привалил, дружок, сюда.
Видишь, славная портьера,
Видишь, чистая вода.

Полотенчик, вишь, бумажный,
Мыльца желтого кусок.
Все, солдатик мой отважный,
Выходи отсель, милок”.

***
“Как же? Было возбужденье, —
Про себя он отмечал, —
А настало озверенье”, —
Так он думал и серчал.

И идя по-над каналом,
Отмечал два типа лиц:
Первый тип валился валом,
Озираясь на девиц,

А второй не озирался
И глядел вперед себя.
Это были, кто попался
Здесь на удочку. Друзья

По несчастью, сухостою
По невидимой другим
Той тоске и разнобою —
Да, душевным, нутряным.

Им, имеющим, быть может,
Нелюбимую жену,
Как им быть? На сердце гложет,
Как-то тянет в сторону.

Или тем, кто не имеет
Или просто потерял?
Всяк потребности имеет
Щупать этот матерьял,

Прикрывающий все формы.
А потом залезть туда
Да прижаться непритворно —
Очень важно, господа!

***
Он поднялся утром быстро,
Словно горн сыграл “подъем”.
Канареечного свиста
Пиджачок сидел на нем.

Туалетно-процедурный
Завершив короткий цикл,
На кровать он сел понурый,
Вспоминая, как проник

В это логово разврата.
И подробности все вдруг
Навалились. “Нет возврата
Нам оттуда, милый друг, —

Монолог внутри полился, —
Не ходил бы, был бы чист.
А теперь вот осквернился —
И повиснул, словно глист,

Между небом и землею.
Кувыркаюсь, как дурак.
Я, конечно, сожалею.
Ну, козел. Ну, вышло так.

Истончилися все нервы.
Как теперь я посмотрю
На любовниц благоверных
И на верную свою,

Да, подругу жизни бренной,
Эту мать моих детей?
Промолчу и непременно
Опущу глаза при ней”.

Так покаялся он светски
И немножечко остыл.
Разодвинул занавески
И приемничек включил.

А в приемнике — музыка,
Все Чайковский (педераст).
И ни слова и ни крика.
— “Он в мелодии горазд,

Этот клинский композитор.
Но мелодии его
Побуждают влазить в свитер,
Нервным холодом всего

Овевают, завлекают.
А зачем — поди ответь.
Жилы тянут и алкают —
Можно даже охренеть”.

И в тягучем возбужденье
Он музыку переждал.
Наконец исчезло пенье
Струнных, медных и — финал!

Вот и голос. Сообщают,
Что в Москве ГКЧП.
Восемь соток обещают
И ни слова о себе,

О своей какой программе,
Перспективе и ином.
“Это, значит, Фукуяме
Как подарочек. Излом.

Наступил в конце столетья,
Долгожданные кранты.
Это все хочу воспеть я,
Не стесняясь простоты.

Несмотря на эти танки,
БТР-ы, БМП,
Все увидят, немцы, янки:
Мы теперь на той тропе,

Что роднит нас с этим миром,
А не делит от него.
Им капут. И пива с сыром
Надо выпить — вот чего”.

И прилюдно в вестибюле
Изорвал он партбилет.
И дивились Джоны Булли,
Ван дер Хейдены. Привет!

Прощевай теперь, читатель.
Ты поэму прочитал.
День свободы — очень кстати —
Над Россией воссиял.

18-19.09; 9,24,29.10;7,21.11.96.