Пожилая женщина в черном платье одним жестом обрывает сотню голосов. Дисканты, вторые дисканты, тенора, басы. Я дискант. Сижу на школьном стуле во втором ряду. На пятиярусных «станках» у стены – старшеклассники – тенора и басы. Нинель Давыдовна – главный дирижер концертного хора Капеллы Мальчиков – смотрит на меня.
- Встать!
На «станках» шепот.
- Один! С начала куплета!
Я пою слишком резко. Слышен чей-то смешок.
- Садись! И не смей просто открывать рот, когда все работают!
Нинель Давыдовна стоит за пианино, ее едва видно из-за маленького роста. Она поднимает руку.
- И-и!
Ладонь чертит в воздухе большую галку, – хор вступает.
К четвертому часу репетиции даже самый нерадивый хорист старается спеть хорошо, и в этот момент звук становится настолько чистым, что хочется петь еще.
Репетиционный зал – три совмещенных класса на втором этаже школы с углубленным изучением музыки и хорового пения. Палашевский переулок. Раньше здесь были церковь и кладбище. Еще сохранилась желтая каменная стена, окружавшая территорию храма. Каждую осень, во время субботника, мы находим в земле кости.
Концертный хор – элита школы. Если тебя приняли в хор, выдали бордовый костюм с вышитой золотой лирой на груди, то можно наплевать на учебу.
Самое страшное наказание, которого боятся все концертники – это крик Нинель Давыдовны: «Вон отсюда, быдло! В хор «Б»!»
В хоре «Б» поют большинство школьников, среди них немногие девочки, им нельзя в концертный хор – у нас Капелла Мальчиков. Гастроли в США, Европе. Фестивали «Геленжик-87», «Ленинград-89». Запись на радио. Ежегодные творческие отчеты в концертном зале «Известия».
Первое сентября. Я в белой рубашке, пугливый, с букетом красных гвоздик сижу за партой. В класс заходит Нинель Давыдовна. Мы ее еще не знаем. Просто маленькая женщина в черном, не намного выше первоклашки. Лицо ласковое. Просит мальчиков построиться в шеренгу. Лидия Александровна – классный руководитель – боится. Нинель Давыдовна просит каждого повторить традиционную распевку:
- Ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю...
Если дети фальшивят, улыбка исчезает с ее старого лица, увеличенного огромными очками, она в привычном жесте тянет палец к уху, как будто хочет его прочистить, опять улыбается, показывая коричневые зубы, говорит: «Спасибо», и подзывает следующего мальчика.
Я пою:
- Ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю...
Нинель Давыдовна берет меня в концертный хор.
У главного входа Цыпленков и Коновалов мучают младших. Мы с Мазановым выходим на улицу через небольшую дверь под лестницей в противоположном конце коридора. У двери стоит пианино с вырванными молоточками, Мазанов проводит по толстым струнам алюминиевой расческой: раздается резкий восходящий звон. Лопаты для снега, метлы. Алдын, школьный сторож, слушает радио в каморке у заднего входа. Ходят слухи, что он алконафт.                  
Я бью кулаком Мазанова в плечо и в живот. Он отмахивается алюминиевой расческой.
- У нас ведь нет хора сегодня? – спрашивает он.
- Есть. В шесть вечера.
- Пошли к дереву смерти!
На перегоне между станциями Волгоградский проспект и Текстильщики поезд метро выезжает из тоннеля на поверхность. Я стою у дверей, прислонившись к поручням. Я получил двойку. И теперь мне надо всматриваться в кроны деревьев за мостом. Если разглядеть за ними вывеску кинотеатра «Молодежный», родители не будут ругать. Способ проверенный. «Молодежный» – один из моих божков. Но если от «Молодежного» мне всегда что-то нужно, то дереву смерти мы с Мазановым служим бескорыстно. Ничего не просим, только мучаем.

Прогуливаем продленку. Мазанов переваливается через решетчатый забор. Я кидаю ему ранцы, перелазаю сам. Мы сворачиваем на право в проулок. Около высокой кирпичной стены – дерево смерти – старый тополь. В стволе, метрах в четырех от земли торчат проржавевшие металлические пластины. Я не знаю откуда они. На уровне взгляда кора разошлась, образовав отверстие с толстыми закругленными краями, похожее на перевернутый глаз. Внутри светлеет голая древесина.
Мазанов достает из ранца кухонный топорик на длинной деревянной рукоятке: с одной стороны зубчатый молоток для отбивных, с другой лезвие. Я вооружаюсь ножом. Мы принимаемся кромсать дерево. Мазанов подрубает корень. Я тыкаю ножом куда попало. Мазанов орет:
- Получай, сука!
Я тоже кричу. Мы останавливаемся, только если мимо проходят люди.
Потом отлавливаем насекомых и разделываем их на выступе кирпичной стены. Останки сбрасываем на паутину за решеткой подвального окна или хороним у дерева смерти.

Через месяц в Большом театре хор будет петь «Славься» в конце оперы «Иван Сусанин». Берут основной состав.
Репетиция в малом зале. Коридоры обиты деревом. Нас ведут колонной по паре. Рядом со старшими Нинель Давыдовна поставила младших, чтобы не болтали.
Одиннадцать вечера. Дискантов на улице ждут родители, с газировкой и бутербродами. В Большом театре большие двери. Возле них всегда курит важный артист в высокой меховой шапке.  
В зале суета. Подметают. Моют. Приносят и уносят реквизит.
Поем хорошо.
Генеральная репетиция. Нас одели в белые простыни и дали по толстой свече. Во время оперы их зажгут. Нинель Давыдовна  предупреждает, чтобы мы пели высоко подняв подбородки, а то задуем пламя.
Меня и Мазанова не берут в основной состав.
На перемене Мазанов водит алюминиевой расческой по оконному стеклу. Визг на весь коридор. Мимо проходит Цыпленков.
- Ща по морде!
Мазанов продолжает скрипеть. Цыпленков дает ему с размаху в лицо.
После уроков продленка, затем репетиция.
Каждый день, вместо продленки мы бегаем к дереву смерти.
Кора дуба в дырках, они быстро темнеют и затягиваются. Толстый корень, выпирающий из земли, почти перерублен. Но держится. Нижняя его часть слишком глубоко.
Коновалов отнял у меня бутерброды с сыром и съел их.
Мы с Мазановым сидим в автобусе рядом с Красной площадью. Из окна видно, как устанавливают колонки и прожектора около памятника Минину и Пожарскому.
Будем петь под фонограмму «Славься».
Хор мальчиков расставили под памятником и осветили прожекторами.
Через площадь, рядом с историческим музеем поет хор девочек Попова.
Первый раз мы не стараемся.
Мазанов после хора оставляет открытым окно в коридоре на втором этаже. Вечером мы должны проникнуть в школу по пожарной лестнице.
У меня с собой пакет ряженки и батон хлеба.
Потом мы убежим из дома.
В восемь вечера темно. В каморке Алдына горит свет, но он спит пьяный. Я лезу первым, толкаю створку окна, и она ручкой бьется о внутреннее стекло.  

В коридоре тихо. Мы стоим на гранитном подоконнике, об который только сегодня я сточил и герб, и решку на темно-желтом пятачке 1961-го года, теперь отполированная монета лежит в переднем кармане, протертом лямкой от тяжелой сумки с нотами. Я вспоминаю, что надо учить блюз Сасько для творческого отчета в «Известиях».
Мазанов первым спрыгивает с подоконника и крадется к туалету.
Открываем краны. Струю на пол надо пускать неслышно, по стене.
На первом этаже, за пластиковым стеклом – расписание. Мазанов обливает стенд растворителем, поджигает.
Бежать из дома решили к трем вокзалам.
Полдесятого, соскучившись среди порнографических ларьков на площади, мы съели хлеб, ряженку и решили вернуться домой.
По дороге я старательно высматриваю вывеску кинотеатра «Молодежный» в кронах деревьев за мостом. Дома вру, что был хор. Родители верят.  
Нас не кормят. Только на продленке в столовой появились булочки, чай и сырки в шоколаде. Полы в школе мокрые. Классные руководители проводят беседы. Директриса ходит по классам и каждому хулигану заглядывает в глаза. Хулиганы молчат.
Проход к метро закрыт. Милиция перекрыла заграждениями арку, которой заканчивается Палашевский переулок. Попытались протиснуться – не пустили.
- Через дворики!
Я еле успеваю за Мазановым, проход на Пушкинскую площадь рядом с бывшим кафе – перекрыт.
Обходим еще дальше.
Восемь вечера. На улице никого. Бежим по Тверскому бульвару.
За спиной усиливается гул. Сзади толпа. Я вдруг падаю, цепляюсь за что-то ремнем, и он, непонятно как, сползает с брюк. Мазанов замечает натянутый между деревьями трос. Я поднимаюсь, забыв о ремне, бегу за Мазановым.
Горьковская улица. Людей с плакатами и флагами с проезжей части теснит милиция.
Повалить дерево смерти можно. Надо не просто мучить его. Надо рубить его в одном месте, понемногу, каждый день. Мазанов предлагает не рубить, а подпиливать ножовкой.
На торжественное открытие первого ресторана Макдоналдс в СССР приглашены двадцать два миллиардера и концертный хор Капеллы Мальчиков.
Когда мы споем, можно будет съесть сколько угодно.
Нинель Давыдовна боится, что мы набросимся на еду и опозоримся.
Ванильный коктейль – очень вкусный. Биг-мак – очень вкусный. Картошка – очень вкусная. Филе-о-фиш – очень вкусный. Кока-кола – с настоящим льдом. Гамбургер – очень вкусный. Мороженое – плохое.  
Миллиардеры – обычные люди.
Нинель Давыдовна – сука.
Когда мы свалим дерево смерти, умрут: Коновалов, Цыпленков, Нинель Давыдовна, Лидия Александровна и директриса.
Когда упадет дерево смерти, не станет Капеллы Мальчиков.
Мазанов принес ржавую ножовку и треугольный напильник. Отец показал Мазанову как точить ножовку. Надо провести напильником по каждому зубцу, с двух сторон.
На уроках мы точим ножовку.
С утра всех школьников и учителей собирают в спортзале.
Директриса сообщает, что двоих учеников видели вчера стоящими на коленях перед очередью в Макдоналдс, они просили жвачки у иностранцев.
Я добываю электричество на хоре. Если потереться задом о школьный стул, а потом прикоснуться к заклепке, которая крепит деревянную седушку к металлическому каркасу, – ударит током. Мазанов тоже добывает электричество.
- Встать! – велит Нинель Давыдовна. – Вон отсюда, быдло! В хор «Б»!
Открываются коммерческие ларьки со сладкими ликерами разных цветов. Мазанов любит молочные, а я предпочитаю зеленый яблочный ликер в литровых бутылках, его можно пить стаканами в туалете. Младшие стоят за дверью и шепчутся:
- Там эти… Мазанов: старшие!
Мы пилим дерево смерти по окружности. Выпиливаем конусообразные выемки. В двух-трех местах приблизились к сердцевине. Когда дует ветер дерево смерти скрипит, но не поддается. Мазанов предлагает залезть повыше и раскачаться.
Я становлюсь ногами в пропил, обнимаю ствол. Мазанов забирается мне на плечи, дотягивается до первого сука, помогает мне. Лезем еще выше. Раскачиваем.
Дерево смерти резко ложится кроной на красную кирпичную стену.
Срываясь, я вдруг понимаю, что это задняя стена дворца, в котором помещается музей Революции.  
Ни Капеллы Мальчиков, ни Нинель Давыдовны, ни Цыпленкова, ни Коновалова, ни Лидии Александровны, ни директрисы…  
Белорусский вокзал. Я очнулся. Мазанов лежит на полу в бытовке. Я сижу за обеденным столом: домино, пепельница, стаканы, сок, водка, красное лицо обходчика путей, еще одно. Кто-то толстый, похожий на Цыпленкова, сидит верхом на беспомощном Мазанове и издевательски шлепает ладонями ему по щекам. Мазанов, верно, виноват.
Но все-таки Мазанов – мой школьный друг.
Я встаю. Кто-то в синей спецовке бьет меня в лицо. Я падаю на стол, хватаю бутылку водки, разбиваю. В руке – розочка.
Пахнет спиртом. Обходчики путей испугались – стали канючить. Мазанов отталкивает толстого, поднимается.
Мы бежим на площадь. Поздно. Темно.
У входа в метро сидят бомжи. Мы опоздали на последний поезд. Собирается шпана. Лучше уйти.
Мазанов качается, но пьет со шпаной. Я тоже.
Главный бомж достает из-за пазухи тонкие церковные свечи и раздает всем, кто к нему подходит. Вскоре под колоннами светлеет.
Мазанов тихонько вступает:
- Сла-а-вься, славься родная земля, славься святая отчизна моя…