Один из тех самых мерзких апрельских дней, когда Солнце, спеша привести в порядок отмороженные долгой зимой улицы, с ненавистью топит снег. Идешь по дороге, а на ботинках с каждым шагом растет и пухнет грязевая подошва. Зимняя куртка, с которой сняли подстежку, и из-за этого она стала на 2 размера больше, хлопает по телу, которое потеет и стынет одновременно. Наконец замечаешь небольшой участок белого еще снега, а может кочку с уже подсохшей травой или белый, мелированный бордюр. Подходишь и с наслаждением вытираешь о снег ноги, лишая его целомудренной чистоты быстро и не скрывая жестокости. Или несколько раз проводишь подошвой по траве, насилуешь ее черноземом и затем палочкой счищаешь комья не отлипшей от ботинок грязи.

   В такой день я и вышел из дома с пластиковым мусорным пакетом, выскальзывающим из рук, мокрым от огуречного рассола. Шел напрямик к мусорным контейнерам. Над одним поднимался усталый черный дымок. Во втором копошилась большая рыжая собака. Третий был точно такой же, как четвертый и пятый. Ржавые, помятые и забитые останками человеческого Прогресса контейнеры. Вокруг них была еще двухметровая зона, усеянная скорлупой яиц, обрывками туалетной бумаги и картофельными очистками. Остановившись за несколько шагов до ближайшего бака, я швырнул пакет и собирался уже возвращаться домой. Но синий полиэтиленовый мешок не долетел до цели считанных сантиметров и упал точно на развороченный борт бака открытым концом наружу. Часть мусора вывалилась на землю, и затем пакет, качнувшись, скрылся в кратере дымящего контейнера. В грязи кроме всего прочего очутился бумажный нераспечатанный конверт. Она не хотела исчезать из моей жизни.

   Я не стал задумываться над знаками и символами. Чистая случайность, что письмо не свалилось в бак. Подошел, подобрал пару заплесневелых огурцов, пустую банку от консервированной кукурузы и конверт. Неожиданно сам для себя прослезился. Облако вонючего дыма атаковало глаза и ноздри. В контейнере тлели обрывки газет, пластмассовые тарелки и кукла. Большая кукла с огромными голубыми глазами в коротеньком ситцевом платье. Волос на ее голове уже почти не осталось, они трещали в маленьких желтых язычках пламени. Левая рука расплавилась полностью, ног у нее не было вообще. Я поменял их местами. Конверт и куклу. Отправил письмо в крематорий и эксгумировал чью-то игрушку. Катя (мне почему-то показалось, что ее зовут Катя) закрыла оба глаза, открылся лишь один. Я повторил ее движение. Прислонил ее к своему лицу, долго всматривался в этот глаз, затем поцеловал ее в губы и бросил назад. Развернулся и пошел домой.

   Заходить в подъезд я не решался. Вдруг встречу кого-то из соседей. Бедные люди, зачем портить им настроение в весенний день. Присел на скамейку и стал рисовать указательным пальцем в воздухе цифры номера ее телефона. Воздух был густой и влажный и долго хранил контуры кода отчаяния. Набрав номер, я нажал ногой педаль вызова. Во рту стали раздаваться длинные гудки. К трубке никто не подходил. Бесшумно прокатил по рельсам трамвай, два воробья дрались за четвертинку бублика – прилетела большая черная ворона и рассудила их по-своему, ветер. На остановке возле дома несколько человек ждали троллейбус. Я присмотрелся к ним. И сразу же языком повесил трубку. Может быть, мне показалось, я не буду утверждать, но последний сигнал вызова, который я услышал, как будто бы оборвался на своих двух третях. Я встал со скамьи и медленно пошел, не отрывая взгляд от длинного коричневого пальто. Я видел ее впервые. Мне нужно было срочно признаться ей в любви. В эту секунду тишину прорезал звук раскрывшихся дверей троллейбуса.

   Я побежал. Но не по направлению к остановке. Я бежал туда, куда должен был сейчас поехать синий «23» троллейбус. Мне нужно было обогнать его, чтобы подать ей руку, когда она будет выходить. Следующая остановка была конечная. Я бежал по весеннему городу в спортивных шерстяных штанах и зимних ботинках, без носков и головного убора. За мной неотступно следовал запах огуречного рассола, я на ходу зачерпнул горсть снега из небольшого сугроба и растирал его между ладоней, которые затем вытер о ветровку. Большими прыжками преодолевал лужи и грязевые озерца. Я не дышал. Просто бежал с раскрытым ртом и ветер сам находил дорогу в мои легкие, которые, переполняясь, затем выплевывали назад углекислый газ. Бежал, спотыкаясь о нити ФМ радиостанций, за метр обходя зоны действия Blue Tooth, давя дождевых червей и чьи-то следы. Чуть не пробежав остановку, я резко затормозил. Троллейбус еще только подъезжал к ней. Выплюнув кусочки своей плоти, отслоившиеся от быстрого бега, я ждал.

Синий шкаф распахнул двери. С вешалок начали соскальзывать пальто и куртки, заполненные людьми. Они торопились коснуться подошвами ботинок асфальта и на ступеньках наступали друг другу на обратную сторону коленок. Они обтекали меня, я пропускал их лица через свои глаза, и на крошечных ячейках сетчатки ненадолго задержались лишь небритые щеки военного, золотой полумесяц на шее высокой брюнетки и нашивка с эмблемой Ливерпуля на шапке..я не заметил кого. Кто-то толкнул меня плечом, я в ответ улыбнулся и пожал плечами. Она не вышла. Внутри остались лишь водитель и кондуктор. Оба мужчины – молодой парень и старичок-пенсионер. Солнце норовило заглянуть мне в глаза. Я отвернулся. Оно вежливо стало греть мой затылок, тогда я сел на землю и, заслонившись от него левой рукой, показал светилу язык. Рука моментально расплавилась и стала прозрачной. Солнце укоризненно поиграло темными пятнами и выпалило:
-    Ну, что же ты так? Почему ты не зашел с ней, а побежал вперед.
-    Солнце, она настоящая?
-    Да, живая и настоящая. Вставай, ее еще можно найти. Она где-то просочилась по дороге.
-    Ты видишь сейчас ее?
Солнце скрылось за тучами. Я засмеялся – она настоящая. Водитель вышел на воздух и закурил. Медленно с примесью табака спросил:
–    Чего ржешь?
–    Она настоящая.
–    Ну, так плакать надо... от счастья.

Я с готовностью заплакал. Аккуратно придерживая правой рукой расплавившуюся левую, двинулся назад. Из магазина вышел покупатель.
-    скажите, она настоящая?
-    Конечно, конечно. Иди домой. Там комнаты и кухня.

Бывший военный выгуливал овчарку.
-    Дядя, она настоящая.
-    Да не беспокойся ты так, выпей молока и полежи на ковре.

Почтальон вышел из подъезда с сумкой газет.
-    а вы как думаете?
-    Настоящая, иди, иди. Еще поклониться не забудь. Мармеладу купи, как-нибудь позевай.

  У милиционера я спросить не решался, но он сам повернулся ко мне и, положив руку на плечо, прорычал:
-    Ты главное побольше об этом думай, и все пройдет... или сойдет. Иди.

Рыжая большая собака с конвертом в зубах обнюхала мои ботинки и побежала дальше.
Возле дерева стояла спиной ко мне высокая, длинноволосая женщина. В руках у нее был большой футляр, как будто для охотничьего ружья или кларнета. Я подошел к ней сзади и дернул за хлястик плаща.
-    вы ведь тоже знаете, что она настоящая.
-    Знаю, знаю, голубчик - не оборачиваясь, высоким голосом пропела она и стала раскрывать застежки на футляре.
-    А что мне делать?
-    А тебе уже ничего не надо делать, румяный ты мой.

Она обернулась и, улыбнувшись, достала из футляра маленькую раскладную косу, практически серп. Размахнулась и срезала мне левую руку. Кровь полилась на черную землю. Черная кровь. Она еще раз взмахнула косой и вонзила ее мне в живот. Металл был холодный и с зазубринами. Сразу стало тепло и страшно. По ногам потекла моча. Ботинки были уже полны нею напополам с кровью. На колени падать мне не хотелось, и я упал на спину. Она наступила одной ногой мне на грудь. Я приподнял голову, чтобы рассмотреть трещинки на коже тяжелых ботинок, попробовать предсказать по ним свою судьбу. Она прицелилась и, копируя повадки игроков в гольф, выпрямила спину, чуть отклонилась назад и отрубила мне голову. Подняла ее за волосы, поднесла к своему лицу. Пальцем опустила мне одно из век, сама закрыла один глаз и пристально посмотрела на меня. Затем вытряхнула из головы все мысли и ушла.