Гоняемся заодно за перепуганными ментами. Загоняем одного в тёмную подворотню и делаем ему, гаду. Пятый угол. Казним, как хотим петуха ебаного. Заставляем делать его себе харакири тупой отвёрткой. Тот корчится, ковыряясь у себя в кишках. Никак не может закончить дела. А мы, терпеливые, ждём хладнокровно, смоля самокрутки из свежих газет, в которых экстренные сообщения о запрещении собираться больше трёх в одном месте. С чувством глубокого омерзения смотрим на усатого гнусного мусора со вспоротым брюхом. Подыхай здесь, козёл ебаный.

Идём дальше. Защёкина наша Маша горько плачет. Хочет по страшной силе играть на рояле. Говорит, что соскучилась по нотам. Мы понимаем естественное стремление затюканной с детства женщины из народа к высокой культуре, а также ко всякой изысканной парфюмерии. В утешение отдаём ей последний флакон «Шипра», которого не купить просто так без насилия. Мы, например, отбили пузырёк в кровавой схватке с тремя бичами, которым, как известно, терять нечего. Они давили эту прелесть в общественном туалете рядом с памятником Ленину. Там тепло и можно запивать ржавой водичкой из крана. А по всему вонючему помещению на радость посетителей благоухает густой аромат дефицитного продукта.

Маша садится тут же на асфальт и наливает себе чашку с краями. Пьёт до дна, не отрываясь, за Красную армию, чей праздник уже не за горами. Поправившись маленько и опростившись. Ничуть причём не остепенившись. Кричит хриплым голосом продавщицы из винного, выгнанной, причём, за беспробудное пьянство и крутое блядство: «Да здравствует советская власть!» Мы отвечаем ей хором простуженных в классовых боях глоток, что умрём, как один.

Словно пароль и ответ прозвучало это в приморском парке, где увядшие от сплошного дождя цветики, запах тухлых яиц да проститутки с глазами кроликов.
- Они тут в кустах прячутся, твари, - молвит умный вообще-то Зацепин Павел. (Он
лилипут полный, но это строго между нами).
-А ну, покаж хоть одну, - провоцирует насмешник Минетов Вова, весь лысый, но
весёлый, как пионер.
-Вот, смотри в оба, - настаивает Паша и показывает мокрым кустам своего незаурядного «петю». – Жди одну минуту ровно.

       И точно. Откуда только взялись две штуки. Разодетые в
яркоененаше.Накрашенные, наглые, как танки. Орленко и Соколенко сразу преставились крылатыми фамилиями. Обе брюнетки притом, в теле и прилично поддатые. Берут нас с ходу под руки и поют в два хриплых голоса: «Забей косяк ты по натуре этой дуре, да по натуре». Согласные идти куда угодно.

           Защёкину нашу штормит неслабо. Ведет, как следует после одеколона.
Знаменитого ещё с царских времён. К тому ж, пила она его на старые дрожжи. Чувствуя, что вот-вот блеванёт женщина орёт на весь притихший участок суши: «Мир ващему дому, товарищи, война особнякам!»

           Мы идём куда-то на хату, это ясно. Пробираемся по самые яйца в стрёкатной кропиве. Мерзкие колючки лезут нам прямо в харю. Стрёмно как-то, но и сладостно. Поёт второй петух: время расплаты за предательство. Эх, блядь, поставить бы щас кого-нибудь к стенке.  Мы лезем в форточку и все проскакиваем более менее удачно, только Машка, сучка, застревает мощным задом нашей женщины-труженицы, которых всегда рядом с нами как грязи, стоит только разуть глаза по сторонам. И тут, будто в насмешку, некто длинный да ещё на ходулях, по-видимому, инопланетянин, пришедший сюда из только что приземлившегося НЛО, с руками отрезанными по локти, как бы за воровство, берёт нашу бабу сзади. Очень даже нежно он это делает и деликатно. Не то, что наши мужики отечественные, которые набрасываются на чувих  грубо, будто только из тюрьмы отпущенные.

          Она задыхается и кричит нам оттуда сверху не своим голосом: «Как мне прекрасно, хлопцы, как радостно!» Да, привалило ей, наконец, счастье. Мы хлопаем в ладоши, приветствуя гостя с другой планеты. Надеемся, что с дружественной, а там кто её знает. Может, воевать ещё придётся.

           А через минуту, один хуй, забываем обо всём на свете и забиваем на всё исключительно. Лопаем сало, пьём розовый портвейн, что не забыл притащить с собой целый рюкзак спец по этой части Антоша Засадимский. Смотрим телевизор. Там наступают во всю красные, а белые пятятся и растворяются, наконец, в тумане истории. Кто смотрит, блядь, а кто уже и долбится на скрипучих койках. Вдруг сверху падает с грохотом эта падла Машка. И сразу к чёрному роялю играть нам Чайковского. У неё руки дрожат просто: сколь она ждала в этой жизни прикоснуться к заветному инструменту. Раньше-то, при старом режиме, такое могли позволить себе только господа. Она подпрыгивает на стульчике, как заядлая пианистка при  каком-нибудь ДК, и бешено колотит по клавишам. Откуда столько энергии? Она плачет и смеётся одновременно. Близка к истерике, а, может быть, и к полному помешательству. Лезет перецеловать нас всех. Пока не нарывается на дядю Фёдора, который до поры до времени прячется в закутке. Он уже третьи сутки блуждает по деревне, переходя из дома в дом, с целью перестрелять как можно больше негодяев. Защёкина остолбенела и лишилась на какое-то мгновение дара речи, увидев мужика за печкой, на которой уже вторые сутки умирает старая Маланья, объевшись аккурат в воскресенье, когда пришли комсомольцы раскулачивать всю семью, ложных опят. Как знала старая, что не выдержит долгого пути, голодухи и издевательств конвоя. Не доканает до снежной Сибири.

- Коммунисты в хате имеются? – кричит старый охуевший  хрен нам всем без исключения из своей засады, - становись зараз перед иконой Николы и руки ложи на стол.