Аленка шла по парку, медленно передвигая ноги. Брезжило утро. Подмерзший асфальт. «Все, не могу больше…». Тяжело опустилась на скамейку, спрятала лицо в ладони. В висках – оглушительный пульс. «Бля, такие вечеринки мне уже не по силам. Хуй с ним – два литра, но нахуя был нужен целый корабль шалы на шесть человек». Она жадно втягивала морозный воздух. Посторонний запах где-то рядом заставил её открыть глаза. Легкий запах застарелой мочи, старческого тления. Она повернулась. На другом конце скамейки, щуря на нее добрые глаза за толстыми линзами очков, кое-где укрепленных лейкопластырем, сидел дедушка. Старый такой. «Любитель поговорить, одинокий, наверно. Хуй с ним, не до него сейчас» - подумала Алёнка.
- Ох, молодежь, беззаботные… Пьете, гуляете… Было время, и я тоже… Любил я это дело…

А щас вот: старик, на кефир перешёл. Здоровья, понимаишь, нету совсем. Каклетке только паровые, манку по утрам кушаю. На ночь утку с собой беру. Старость не радость. Утром в утку гляну, если цвет или там запах плохой - участковой врачихе звоню. Хотя какой там еще-то может быть запах. Участковая женщина добрая, хоть и уставшая, жизнью затурканная. приходит, я ей утку покажу, она сядет в прихожей и плачет. Нас таких у ей человек сорок, и усе с уткаме.

Раз пришла, сярдешная, а я в коридоре упал третьего дня и так и лежу. Внук, зараза, приходил надысь, на, говорит, старый, тебе марку под язык. Лякарство, унучек? Лякарство, лякарство, дятел, говорит, старый. А сам другу своему - мол, поглядим, хорошая аль нет. Я с ентой бумажкой во рту только до кухни дойти успел, и тут как завертелось всё - страсть! Стою возле зеркала, а нога так направо, направо и вниз, а голова сама кивает назад-вперед. Я в крик, смотрю, крик-то мой изо рта красной лентой вылетает, а в конце аж сжелта. Ох, батюшки! Я клюку уронил, а она - скрозь пол, как в воду, только булькнула. Я бяжать, а ноги по стене, по потолку... Оох, натерпелся, прости господи…
Потом смотрю - я как бы умер. Все вокруг белое, светится... Но-воняет. Потом-то я , унученька, понял, што обосрался и обоссался, а сколько раз - не ведомо. Соседи милицию вызвали, сказали - пахнет, мол, в квартире-то, можа, умер? Оне давно квартиру-то мою присмотрели, суки.

Ну дык, приходит она, сердешная, участковая-то наша. Походила, походила вокруг, за шею потрогала. А я как вскинусь, как заору - и в ногу вцепился. Зубов-то , слава богу, ишшо двенаццать штук, хоть и гнилые совсем. Она молча отскочила, видать в шоке, упала, глаза закатились, изо рта пена. А у меня - надо ж - встал! Я уж не помню, когда последний раз палатка такая в трусах была, мож, в писят третьем ишшо.

Подползаю я, и давай её вертеть, и так и эдак, а потом в жопу засадил. С молодости мечта, стало быть, сполнилась. Старуха-то покойница ни разу в жопу так и не дала. А как оно хорошо-то пошло, тугенько… Да я ишшо в гавне весь, и хуй в гавне – вот тебе и смазка. Ну, тут она очухалась и давай кричать – видать тожа первый раз.
Ну, соседи милицию вызвали, а как же. Забрали меня, без клюки еле дотащили, клюку-то я так и не нашел больше. В отделении следователь молоденький, злой, как собака, кричит – это, блядь, опять Копылов с семнадцатого дома? Я тебя, говорит, хоть и не посажу – ты, мол, сука дряблая, в ИВС и до суда не доживешь, но предупреждаю, - ещё раз тебя увижу – своими, блядь, руками задушу, хоть ты и ветеран. А внуком твоим, мол, скоро другой отдел займётся.

Вот так, унученька. Где ж с моим-то здоровьем – и в камеру… Вот и живу помаленьку, манку ем, кефирчик, да вам, молодым завидую… Мне б ваши годы…
Старик мечтательно поднял к небу трясущуюся голову. Робкое осеннее солнце блеснуло в бутылочных линзах очков.